Мы с Эндрю встречаемся взглядами, и я бегу по холлу в свою комнату, закрывая за собой дверь.
Моя комната такая же чистая, как и все комнаты членов Отречения. Мои серые простыни и покрывала аккуратно заправлены, мои школьные книги сложены идеальной стопкой на столе. Так же тут стоит маленький шкаф с несколькими идентичными стопками одежды, он стоит возле окна, что пропускает в комнату только самый спокойный солнечный свет по вечерам. Через него я могу видеть соседний дом, который точно такой же, как этот, разве что он находится на пять футов восточнее.
Я знаю, как бездеятельность привела мою мать в Отречение, если тот человек и вправду говорил правду о том, что она ему рассказывала. Я чувствую, что это как раз то, что произойдет завтра со мной, когда я буду стоять между всеми этими кубками различных фракций с ножом в руке. Четыре фракции я не знаю, или скорее, я им просто не доверяю, с правилами, что я не понимаю, и только одна мне знакома, предсказуема, понятна. Если выбор Отречения не принесет мне невероятного счастья, то он хотя бы приведет меня в спокойное место.
Я сижу на краю кровати. Нет, так не будет, я отгоняю от себя эту мысль, потому что я знаю ее причину, та часть меня, что навсегда останется ребенком, боится мужчину, что судит меня. Мужчину, чьи удары я знаю лучше, чем объятия.
Я проверяю, закрыта ли дверь и подставляю стул под ручку на всякий случай. Затем я ложусь возле кровати и достаю из-под нее коробку.
Моя мать дала мне ее, когда я был маленький, и я сказал отцу, что в ней хранятся запасные одеяла, и что она нашла ее где-то на улице. Но когда она оставила ее у меня, она не положила туда одеял, вместо этого она закрыла дверь, поднесла указательный палец к губам, как бы призывая молчать, поставила ее на кровать и открыла.
Внутри коробки была голубая скульптура, она была похожа на бежавшую воду, но это было стекло, кристально чистое, отполированное, безупречное.
- Для чего она? - я тогда спросил ее.
- Ни для чего такого, что можно было бы заметить, - ответила она, улыбаясь, но улыбка была сдержанной, будто бы она чего-то боялась, - но она способна сделать кое-что здесь. - Она указала на свою грудь, как раз над грудиной, - красивые вещи иногда такое делают.
С того времени я заполнил коробку вещами, которые другие сочли бы ненужными: старые очки без линз, части бракованных материнских плат, свечи зажигания, голые провода, горлышко от разбитой зеленой бутылки, ржавое лезвие ножа. Не знаю, назвала бы моя мать их красивыми, или назвал бы я их так сам, но каждая их них поразила меня точно так же, как и та скульптура, вещи, что я держу в секрете дороги мне, возможно, просто потому что никто не знает о них.
Вместо того, чтоб думать о результате своего теста, я рассматриваю каждую из тех вещей, что были в коробке и вспоминаю каждую их частичку.
Я подрываюсь от шагов Маркуса по холлу как раз за дверью. Я лежу на кровати с вещами, разбросанными вокруг меня. Его шаги замедляются, когда он подходит к комнате, я собираю свечи зажигания, части материнской платы и провода, и кидаю их в коробку, закрывая ее, и пряча ключ в карман. В последний момент, когда дверная ручка уже движется, я понимаю, что скульптура все еще на кровати, так что я засовываю ее под подушку и прячу коробку под кровать.
Затем я подхожу к стулу и убираю его из-под ручки, чтоб мой отец мог войти.
Когда он входит, он с подозрением смотрит на стул в моих руках.
- Что он здесь делает? - спрашивает он, - ты от меня закрылся?
- Нет, сэр.
- Ты уже второй раз мне сегодня врешь, - говорит Маркус, - я не для того растил сына, чтоб он стал лгуном.
- Я, - я не могу ничего придумать, так что я просто закрываю рот и приставляю стул обратно к столу, как раз за идеально сложенными книгами.
- Что же ты здесь такое делаешь, что не хочешь, чтоб я видел?
Я сильно ударяю спинку стула и смотрю на книги.
- Ничего, - тихо отвечаю.
- Третий раз, - говорит он низким голосом и голос его тверд, словно камень. Он направляется ко мне, и я инстинктивно отхожу. Но вместо того чтоб подойти ко мне, он наклоняется и достает коробку из-под кровати и пытается ее открыть. Она не отрывается.
Меня пробирает от страха. Я дергаю воротник рубашки, но не чувствую кончиков пальцев.
- Твоя мать говорила, что там были одеяла, - говорит он, - говорила, что ты мерзнешь по ночам, но вот что меня всегда интересовало, до сих пор ли там одеяла, почему ты держишь эту коробку закрытой?
Он протягивает руку с раскрытой ладонью, и поднимает брови. Я знаю, что он хочет - ключ. И я должен дать его ему, потому что он видит, когда я лгу, он знает обо мне все. Я лезу в карман и ложу ключ ему на ладонь. И вот я уже не чувствую своих ладоней, и дыхание сбилось, я всегда быстро дышу когда чувствую, что он вот-вот разгневается.
Я закрываю глаза в момент, когда он открывает коробку.
- Что это? - он небрежно проводит рукой по моим сокровищам, разбрасывая их налево и право. Он достает их одно за другим и кидает в мою сторону, - зачем тебе это или вот это нужно?
Я вздрагиваю раз за разом, мне не стоит отвечать. Они мне не нужны. Ни одно из них мне не нужно.
- Ты сам себе потакаешь! - кричит он и скидывает коробку с края кровати так, что ее содержимое рассыпается по полу, - это отравляет дом эгоизмом!
Мое лицо окаменело.
Он хватает меня за ворот. Я делаю шаг назад и ударяюсь о шкаф. Затем он заносит руку для удара, но я говорю онемевшим языком:
- Церемония Выбора, отец!
Его рука замирает в воздухе, и я трушу, делая еще шаг назад по направлению к шкафу, мой взгляд затуманен. Обычно он старается не оставлять синяков на моем лице, особенно когда впереди такие важные церемонии как завтрашняя, когда так много людей будут пялиться на меня, смотреть как я сделаю свой выбор.
Он опускает руку, и на секунду я допускаю мысль, что насилие законченно и злость ушла, но затем он говорит:
- Ладно, стой, где стоишь.
Я опираюсь на шкаф, я знаю его слишком хорошо, чтоб подумать, что он ушел все обдумать, и вернуться с извинениями, он так никогда не делает.
Он вернется с ремнем, и синяки от него на моей спине будет легко спрятать под рубашкой и покорным выражением лица члена Отречения.
Я разворачиваюсь и, содрогаясь, хватаюсь за угол шкафа, жду.
Этой ночью я сплю на животе, боль пронизывает каждую мысль, а мои поломанные вещи разбросаны по полу. После того, как он побил меня до такой степени, что мне пришлось затыкать рот кулаком лишь бы не закричать, он наступил на каждую вещь, раздробив до неузнаваемости, и швырнул коробку о стену да так, что крышка слетела с петель.
Одна мысль не выходит у меня из головы: Если я выберу Отречение, я никогда не избавлюсь от него.
Я утыкаюсь лицом в подушку.
Но у меня не достаточно сил, чтобы противостоять Отречению, и этот страх направляет меня как раз на путь, выбранный для меня отцом.
На следующее утро я принимаю холодный душ, не потому что так принято в Отречении, а потому что это успокаивает боль в спине. Я медленно одеваю свою свободную, обыкновенную одежду и становлюсь напротив зеркала в холле, чтоб подстричься.
- Давай я, - слышу голос отца с другого конца комнаты, - в конце концов, это твой день.
Я кладу ножницы на выступ в раздвижной стенке и пытаюсь выпрямиться. Он становится позади меня, и я отвожу взгляд, как только ножницы приходят в действие. Только одна длина волос приемлема для мужчин из Отречения. Я вздрагиваю, когда его пальцы пытаются зафиксировать мою голову и надеюсь, что он не замечает этого, не замечает, как даже малейшее его прикосновение приводит меня в ужас.