— Будем тренироваться, — усмехнулся Александрович. — Подождите-ка еще, за три минуты будете справляться с надеванием поверх костюма теплого обмундирования.
Все, кто подогнали костюм, толпились около тренажера летчика, который устанавливали в соседнем помещении. Разоблачаться никто не спешил. Комбинезон как-то приближал нас к тому времени, когда можно будет приступить к полетам на новых самолетах. Да нам пока и не велели снимать с себя снаряжение.
В кабине тренажера, куда мы забирались по очереди, чтобы пока хоть на земле приобщиться к работе летчиков-сверхзвуковиков, было все как в новом самолете… Не поднимаясь в воздух, не расходуя горючее, не изнашивая дорогостоящую материальную часть, не требуя внимания со стороны обслуживающего персонала, не выжидая подходящей для полета погоды, летчик мог решать с помощью тренажера целый комплекс пилотажно-навигационных задач применительно к характеристикам нового самолета-перехватчика.
Я сел за стол инструктора и попробовал представить себе, как в скором времени буду контролировать действия обучаемых летчиков своего звена. Нет, я, наверно, никогда не смогу учить других на таком сложном оборудовании. Тут надо знать и электронику, и автоматику, и телемеханику.
Лобанов подметил мою растерянность:
— Что, мой командир звена? Или не по Сеньке шапка?
Я ответил в том же шутливом тоне:
— Не беспокойтесь, товарищ старший летчик. Надеюсь, вы ознакомились с графиком тренировок летного состава на тренажере?
— Конечно.
— Ну так вот, за восемь часов в месяц, которые вам отведены на тренировки, я постараюсь доказать, что шапка по голове.
Мы вышли на улицу. Было довольно прохладно, где-то стороной шел дождь: лохматые тучи черными мокрыми космами волочились по земле, застилали стоявшее на горизонте село. Воздух был насыщен водяной пылью. Она оседала на одежду летчиков, на самолеты. Поверхность луж мелко дрожала. Но летчики такой погоде сейчас только радовались. Нам нужно было пробыть в высотных костюмах около часа, чтобы потом врач мог проверить, как это влияет на организм, и мы понимали, что в жаре, наверное, выпарились бы без привычки.
Мы сидели вокруг начавшей желтеть березки и курили.
Здесь же был и наш адъютант лейтенант Пахоров. Он с завистью смотрел на нас, облаченных в необычные костюмы. И вдруг заговорил о своем проступке в трудную для полка минуту.
Пахоров не щадил себя и ничего не утаивал. Он говорил то, о чем много думал, — для этого у него было время. Да, он испугался за свою жизнь и дезертировал; да, он не хотел, чтобы это бросалось в глаза, и вскоре нашелся предлог уйти с летной работы. Он симулировал сотрясение мозга…
— Я скоро понял, что сделал чудовищную глупость в своей жизни, но боялся признаться товарищам, — говорил Пахоров, уставясь своими маленькими немигающими глазами в землю, — боялся, что, если признаюсь, совсем прогонят из авиации. Теперь решил поставить точку. Хочется исправить ошибку, хочется, чтобы командование поверило мне еще один раз. — Он попросил у соседа докурить папиросу.
— Вопрос ясный, — сказал Приходько, никогда не видевший разницы между словами и делами, всему и всегда веривший. — Влепить бы ему строгача — и дело с концом.
— А может, я не верю ему? — повысил голос Лобанов. — Или я уже не имею на это право? Может, он как раз для того и признался в трусости, чтобы мы поставили перед командованием вопрос о его изгнании из авиации?
— Мне нужен самолет, и вы увидите, что это не так.
— Ничего не увидим, потому что самолета тебе никто не даст, — сказал Лобанов.
— Не много ли берешь на себя, Лобанов? — отозвался сидевший молча Косичкин. — Ты, пожалуйста, не решай за командование. Я лично понимаю твои чувства, но не разделяю их до конца. Тут надо смотреть в корень. Почему струсил Пахоров: испугался смерти или была другая причина?
— Я не знаю, как вы решите, быть ему комсомольцем или не быть, — сказал Шатунов. — Но если когда-нибудь начнется война, я ни за что на свете не соглашусь, чтобы моим ведомым был Пахоров.
После этих слов наступила гнетущая тишина. Сидевшие в курилке летчики как-то замкнулись, застыли; потухли папиросы в плотно сомкнутых губах; казалось, каждый думал о своем.
— Приходько, вы, кажется, что-то хотели сказать, — прервал молчание командир эскадрильи.
Приходько пожал плечами:
— Мне хотелось бы понять, что привело Пахорова к трусости. Или Пахоров по природе трус — тогда непонятно, почему он пошел в авиацию. Непонятно, почему он снова хочет перейти на летную работу. Ведь ни тогда, ни сейчас его никто за уши не тянул.