«Вот оно. Ведь я и сам думал об этом, когда Мокрушин доставал из двигателей хомут. А потом нашел себе оправдание».
— Видели сейчас, как Истомин сажал?
— Видел, товарищ полковник.
— А возьми он на вооружение «запарку», без которой не может обойтись наша молодежь, все получилось бы иначе.
Он не стал говорить, как все получилось бы, потому что это каждому было известно.
— А заблудились вы тоже в запарке?
«Черт бы побрал!» — Не знаю, чего я больше вложил в это внутреннее восклицание — досады или восхищения. Ну и времена настали для нашего брата! Хоть за тысячу километров улети от аэродрома, а на КП все равно будет известен каждый твой шаг, каждая ошибка. Но восторги восторгами, а положение у меня было хуже губернаторского.
Что я мог сказать командиру? Впрочем, я мог ухватиться за его слова. Да, заблудился. С кем такого не может случиться! За это строго не осудят и, во всяком случае, не отстранят от полетов. А вот за нарушение летной дисциплины по головке не погладят. Лучше соврать.
Самолет Истомина поставили на колеса и потащили на стоянку. Грунтовая посадочная полоса была свободна.
— Я намеренно уклонился от цели. — Свои слова я услышал как бы со стороны. Словно во мне сидел другой человек, куда лучше, чем я. И он говорил, совершенно не заботясь, понравится ли мне это или нет. Для него главным было — сказать правду. — Хотелось посмотреть на М-ск, — продолжал сидевший во мне человек. — Просто спасу не было.
Я почувствовал, как легко у меня стало на душе, и страшно обрадовался. Теперь я уже ничего не боялся. Командир молча поднялся из-за стола, прошелся по СКП свободным, широким шагом. Я смотрел, как проседали под ним новенькие тесовые половицы, а в лицо взглянуть не мог. Словно в признание я вложил остаток своих сил.
Молотков остановился передо мной. Что он придумал? К какому пришел решению? Мое сердце замерло.
— Извините, товарищ полковник. — И опять мои губы сказали это помимо воли. Разве мог я рассчитывать на прощение? Я заслужил наказание.
— Вы командир звена, — тихо сказал Молотков и поправил галстук на моей груди. — И должны служить примером для летчиков звена. Вы это знаете не хуже меня.
— Да, я это знаю, — сказал я. — Я знаю, что заслужил наказание.
— Какое?
— Это как вы решите. Я готов его нести.
— Ну, а как считаете вы, командир звена? Как бы вы, например, поступили на моем месте?
Командир разговаривал со мной как равный с равным и ни на одну ноту не повысил голос.
В самом деле, как бы я поступил с нарушителем летной дисциплины, с тем, кто перелетел отведенный полку рубеж перехвата, вторгся в чужое воздушное пространство, где, возможно, проходит одна из многочисленных воздушных трасс гражданского аэрофлота?
— Я отстранил бы его от полетов, — сказал я, посмотрев командиру в ясные, чистые, как хрусталь, глаза. В глубине их можно было заметить теплые искорки. — На время, конечно.
Полные, яркие губы Молоткова тронула едва приметная улыбка. Но она уже не имела ничего общего с той вымученной улыбкой, которую я видел на его лице минуту назад.
Он снова сел за стол и все думал о чем-то, нахмурив свой высокий лоб. Лицо его казалось усталым.
— Ладно, Простин, идите, — наконец сказал он и махнул рукой.
Как? Он хочет ограничиться только этим разговором? Я не двигался с места.
— Вы слышали, старший лейтенант? — в голосе командира появились нетерпеливые нотки. Может быть, он снова вспомнил посадку майора Истомина. Впрочем, он и не забывал о ней.
— Есть, идти, — я приложил руку к козырьку, четко повернулся на каблуках и вышел. Всю дорогу до дому мне казалось, что я вот-вот услышу свою фамилию — полковник вернет меня и наложит дисциплинарное взыскание.
Дома Люся спросила:
— Чему ты все улыбаешься про себя? Нет, я серьезно, ну скажи же!
Я посмотрел Люсе в лицо.
— Ты знаешь, я сегодня пролетал над твоим городом.
Люся подбежала ко мне. В ее раскосых глазах я увидел самую настоящую зависть.
— Это верно? Какой он стал? Ты видел мой дом? Может быть, даже и маму с папой? Лешка, милый, как хочется поехать туда с тобой и дочкой!
— Поедем, обязательно поедем.
— Когда, Лешка?
— Ближе к осени.
— Это значит ждать целое лето? А раньше нельзя?
— Что поделаешь! Мы должны пройти программу переучивания.
СДЕЛАН ЕЩЕ ОДИН ШАГ
Я вылез из самолета и содрал с головы намокший потом шлемофон. В ушах от длительного полета слегка шумело, а ноги, только что лежавшие на педалях, никак не хотели твердо стоять на земле. Меня покачивало, и со стороны, наверно, было похоже, что я под хмельком. Впрочем, так оно и было. Я только что закончил последний полет из программы переучивания и чувствовал себя от радости немножко пьяным. Теперь в моей летной книжке запишут: «Подготовлен к боевым действиям днем и ночью в простых метеорологических условиях».