Все эти люди в синих комбинезонах, собравшиеся в курилке, меньше всего напоминали воинов. Ну рабочие с завода — и все тут. А музыка, вылетавшая из установленного на столбе репродуктора, почему-то усиливала такое впечатление. Я сказал об этом Осипову.
— Оно, по существу, так и есть, — ответил он, закуривая. — Там, где общий труд, когда работаешь лоб в лоб и без конца стукаешься спинами, невозможно всегда соблюдать субординацию. А еще было бы лучше, если в ТЭЧ работали гражданские, как, скажем, на военных заводах. Между прочим, там музыку крутят вовсю. Как говорится, «нам песня строить и жить помогает…» Сюда нужны гражданские люди.
Я удивленно посмотрел на него.
— Сейчас поясню. — Он окликнул идущего по аэродрому Мокрушина. Техник повернул к нам и прибавил шагу, смешно выбрасывая вперед длинные ноги в тяжелых яловых сапогах. На его тонком узком лице блуждала улыбка.
— Все в порядке, — облегченно выпалил он, глядя на Лермана, и протянул мне руку. — Оказывается, мой Жариков слил спирт и закрыл в инструментальный ящик на стоянке. Боялся, что у вас он сможет «испариться».
У меня отлегло от сердца.
— А может, он соврал? — спросил Лерман. Мне показалось, Лерман даже жалел, что все так обернулось и никого не нужно брать на поруки. Ведь сейчас всюду брали на поруки. Он хотел, чтобы и в полку так было.
— За ним не водилось такого, — покачал головой Мокрушин.
— А за нами водилось? Ну пусть придет в ТЭЧ, ребята возьмут его в работу.
Осипов повернулся ко мне:
— Так вот я и говорю, если бы в ТЭЧ работали гражданские, их не нужно было бы посылать в наряд и тем самым сознательно прерывать регламентные работы. Из-за тех, кто в наряде, мы вынуждены частенько работать от восьми до восьми. Сколько это будет по Малинину и Буренину?
После перерыва работы на разобранных самолетах возобновились. Мокрушин тоже нашел себе дело. Многие стенды в ТЭЧ были сделаны по его проектам, и теперь он на собственном приспособлении занялся проверкой рабочих форсунок на герметичность и распыл.
Время от времени он брал ту или иную технологическую карту с перечнем регламентных работ и смотрел, правильно ли они выполняются другими службами.
Потом он попросил меня помочь ему проверить работу автомата питания противоперегрузочного костюма.
Мы провозились часа три. Мокрушин недовольно качал головой:
— А ведь можно бы эту работу сократить до одной минуты. Нужен только чувствительный динамометр и манометр. И весило бы новое приспособление не сорок килограммов, а каких-нибудь пятьсот граммов.
— За чем же дело, Мокрушин?
— За начальством, которое время от времени приезжает к нам из дивизии.
— Разве оно будет против?
Мокрушин усмехнулся и подвел меня к стенду для проверки агрегатов воздушной и гидравлической систем.
По габаритам стенд напоминал комбайн. Его части были надраены до блеска. Пользоваться им было, вероятно, очень трудно. Я сказал об этом Мокрушину.
— Угадали. А приходится, хотя техники давно сделали свой — и меньше в пять раз, и удобнее.
— Но почему же?
Мокрушин пожал плечами:
— По той же самой причине.
Чувствовалось, он был в ТЭЧ своим человеком. К нему обращались с почтением. А я, глядя на искусную работу Мокрушина, думал о том, как мало я еще знаю своего техника. Как вырос он за последнее время! Но в этом уже не было моей заслуги.
Летчики называют себя вечными студентами. Мы все время учились, переучивались, и я знал: так будет продолжаться без конца, потому что без конца меняется техника. А каждый новый самолет требовал большого напряжения физических и духовных сил.
Мокрушин словно прочитал мои мысли:
— Я слышал, летчиков хотят отделить от техсостава?
Разговоры об этом ходили давно. Когда-то в отдельных полках уже была проведена такая реорганизация. Летчики занимались летной подготовкой, не думая о том, что еще надо проводить воспитательную работу с подчиненными, а техники готовили самолеты к вылетам, имея дело каждый раз с разными летчиками.
Авиаторы в общем-то благосклонно относились к такому разделению, потому что новая техника требовала к себе нового, более серьезного отношения. Тут уж распыляться было нельзя. Все, что отвлекало от полета, вело к неприятностям в воздухе, к авариям, к катастрофам.
— Жалко будет расставаться, — продолжал Мокрушин. — Привыкли мы за эти годы.
— Больше, чем привыкли, — сказал я. — Сроднились. Ну да ладно, что будет, то и будет. Начальство, говорят, больше знает, оно газеты читает. — Я испытывал раздвоение чувств. С одной стороны, мне не хотелось расставаться с членами своего экипажа, а с другой — я считал не вправе называть себя командиром экипажа.