Настороженно прислушавшись, не заскрипит ли задняя дверь, сую газету в охапку хвороста, поспешно выхожу и ныряю за деревья.
— Вот она, — говорю я, входя в хижину. — Должно быть, та самая. Она лежала сверху.
— Галант, нам не поздоровится.
— Читай. — Я сую ей газету под нос. — Читай мне. Я хочу услышать.
— Я все и так рассказала.
— Женщина, читай.
— Тут о правительстве.
— Покажи значок правительства. Я хочу увидеть своими глазами.
— Вот.
Она прижимает палец к цепочке следов в середке газеты. Я внимательно изучаю эту цепочку.
— А о чем говорится вот тут?
— Тут о собрании. То, что они говорили.
Я вырываю газету и мну ее.
— Не надо! — кричит она. — Баас будет…
— Его звать Николасом.
— Но он наш баас.
Я отталкиваю ее и сую ей смятую газету.
— Покажи мне еще раз значок правительства.
— Я же показывала.
— Покажи снова.
Я вижу, что она боится. Поколебавшись, она снова прижимает палец к маленькой цепочке знаков.
— Это не те значки, что ты показала в первый раз! — кричу я.
Она трясется от страха и пытается выкрутиться.
— У правительства есть несколько значков.
— Ты лжешь, Бет. Ты не умеешь читать, умеешь ничуть не больше, чем я.
— Я просто хотела, как лучше для тебя, Галант. Ну пожалуйста…
— Ты обманула меня. Этого я не прощаю никому.
Я замахиваюсь топором, которым обычно колю дрова.
— Нет, Галант, не надо!
— Бет! — зовет из кухни хозяйка. — Где ты там?
Я отпускаю ее. А сам остаюсь в хижине, пока не слышу, как через ворота проскакала лошадь; тогда выхожу, держа газету в руках.
— Я хочу знать, что тут говорится о рабах, — говорю я Николасу, когда он слезает с лошади.
Он удивленно забирает у меня газету.
— Зачем ты берешь вещи, в которых ничего не понимаешь?
У меня все плывет перед глазами, но я сдерживаюсь.
— Николас, я хочу знать, что тут говорится.
Он смеется, в смущении удерживая лошадь между собой и мной.
— Там говорится о всяком, — говорит он, ухмыляясь. — В том числе и о белой курице, которая в заморской стране высидела на яйцах черную кошку.
Я крепко сжимаю поводья, суставы пальцев белеют.
— А теперь распряги лошадь и почисти ее, — говорит он. — Солнце уже садится.
Я знаю, что не могу тронуть его пальцем. И он тоже это знает. В том-то и разница между нами. Я смотрю ему вслед, пока он идет к дому. Мне остается только одно: как следует объездить сегодня ночью Бет.
Я делаю это, и вот теперь она ждет ребенка.
И это тоже то новое, что вызывает во мне возмущение. Что я буду делать с ребенком? Что из него получится? Каждого жеребенка, рожденного здесь, укротят, я не хочу этого для своего сына.
— Я не хочу его, мама Роза, — обрушиваюсь я на старуху. — Тут не место для ребенка.
— Но он не будет рабом, — напоминает мне она. — Он ребенок Бет, а она свободная женщина, она из койкойнов, как и я.
По телу у меня пробегает дрожь, как от глотка медовухи старого Ахилла. Страшная молния. Я готов и плакать и смеяться. Я скачу домой на лошади Николаса, глядя на звезды. Этот ребенок будет ходить, куда захочет. Он сможет дойти до самого Кейптауна. Вот я тут, я скачу в темноте, но мой сын ускачет навстречу солнцу. У меня никогда не было ничего, кроме упряжи сегодняшнего дня. Но дорога этого ребенка пройдет до самого рассвета.
От этой мысли у меня кружится голова, и, когда лошадь спотыкается, я теряю равновесие и лечу на землю, расцарапав локти и колени. Я готов чертыхаться, но смеюсь. Пусть ваши чертовы белые курицы, думаю я, выводят сколько угодно ваших чертовых черных кошек. Что мне до этого? Привязывайте меня на веревку, как скотину, держите меня на самом коротком поводке. Но мой сын умчится навстречу солнечному восходу.
Баренда никто не заставлял селиться на этой ферме. Он старший, и у него было право выбирать. А Хауд-ден-Бек куда лучше, Много воды, пшеничные поля на равнинах, пастбища в вельде, почва каменистая, но глубокая и тучная. Ферма стоит на открытом месте, даже кладбище ничем не защищено. Но чтобы держать меня подальше от могилы отца и от дома, в котором я родилась, он предпочел взять себе Эландсфонтейн, ферму, упрятанную в тесной долине между двумя крутыми хребтами гор, далеких и суровых. Чтобы заточить меня тут и безраздельно владеть мной.
Еженощная звериная схватка, когда он жадно хватал и брал меня, стремясь усмирить, укротить, словно кобылицу, а я яростно сопротивлялась, понимая, что, так или иначе, он куда более уязвим, нежели я. Одно лишь унижение было в его триумфе, когда, обессиленный и жалкий, он оставлял меня, разодрав и истоптав только мое тело. То была настоящая борьба — сохранить неприкосновенными собственные желания и мечты. Тело должно выжить. Мы обречены на зависимость от его пределов и побуждений. Но тело — всего лишь движимое имущество вроде домашней скотины, а ведь есть еще земля и текучее упорство воды. Ими он овладеть не мог, только я сама, хотя и заточенная в собственном теле, имела доступ к ним.