Неожиданный островок тишины: в комнатах толпы людей, снаружи льющийся беспрерывным потоком дождь — а в кухне никого, только мы двое.
— Ты что-нибудь ищешь? — спросил он.
— Я ухожу.
— Привести твою коляску?
— Нет, я пойду пешком.
У меня и в мыслях не было уходить, но стоило мне произнести это, как я вдруг ощутила острое желание остаться одной, пусть даже и под дождем. Вот именно — под дождем.
— Нельзя идти пешком в такую погоду, — сказал он.
— Я люблю дождь. — И неожиданно добавила: — Разве ты не помнишь?
Он ничего не ответил. Должно быть, он все забыл. Пожалуй, так оно и лучше; однако в его безучастности ощущалась какая-то неприязнь, словно он перечеркивал не только свои собственные воспоминания, но и то, что — кто знает? — было важным и для меня.
Когда я открыла дверь, у меня перехватило дыхание, и я невольно отступила назад.
— Я же говорил, что ничего не выйдет.
Не скажи он этого, я бы осталась. Но он словно испытывал меня, и я заявила:
— Нет, я пойду.
— Давай я провожу тебя и покажу дорогу.
— Я сама найду дорогу.
— Возьми фонарь.
— Не говори глупостей. В такой-то дождь?
Он угрюмо смотрел на меня, а я стояла, опершись телом о дверь.
— Галант, — мне нужно было как-то пробиться к нему, но, не решаясь просто взять и потрясти его за плечи, я попыталась хотя бы словами выразить свою мольбу, — теперь ты будешь жить тут. Пожалуйста, ради меня, присматривай за этой фермой.
— Хорошо, мисс Эстер.
Меня словно обожгло. Он никогда прежде не называл меня так. Я отвернулась и вышла под дождь, оставив дверь открытой. Буря была еще страшнее, чем я думала. Гораздо страшнее. Когда я, пошатываясь, вышла со двора, кругом была чернота. Казалось, дождь готов смыть всю землю. Я мгновенно промокла до нитки. Отыскала дорогу обратно и, спотыкаясь, добрела до конюшни. В темноте оттуда вырывался наружу пар, тихо ржали лошади, резко пахло мочой. Я хорошо знала лошадей, и, когда заговорила с ними, они тоже узнали меня. Дрожа от холода и сгибаясь под тяжестью намокшей одежды, я наконец обретала долгожданное тепло, прижимаясь к их огромным телам. Я стояла, приникнув к ним, пока не почувствовала, что могу снова поспорить с дождем. В темноте не было смысла седлать лошадь. Я выбрала ту, которую знала лучше других, вывела ее из конюшни, вскарабкалась и легла на нее всем телом, радостно ощущая бодрящую теплоту огромного животного, скакавшего под дождем в ночи, напряженное сокращение мускулов, обманчивую покорность его дикой силы. Несколько раз я почти засыпала на спине лошади от изнеможения и приходила в себя только тогда, когда начинала сползать с нее или когда она неожиданно останавливалась или сворачивала, чтобы преодолеть какое-то невидимое препятствие.
Когда я добралась до Эландсфонтейна, уже светало, наступал новый серый, безрадостный день. Я закоченела и чувствовала, что у меня начинается жар. Баренд, долго разыскивавший меня в вельде, прискакал домой в такой ярости, что ударил меня. Я не сопротивлялась. Не только из-за странной благодати изнеможения, но и из-за необъяснимого удовлетворения, возникшего во мне, — так, должно быть, чувствуешь себя после ночи, проведенной с мужчиной, которого по-настоящему любишь.
Несмотря на категорический запрет Баренда, я поначалу часто наведывалась в Хауд-ден-Бек. К сожалению, не пешком — фермы были слишком далеко друг от друга, не меньше двух часов езды даже на быстроногом коне — и всегда на всякий случай прихватывая с собой корзину со свежевыпеченным хлебом, джемом или окороком. Но если меня никто не замечал, пока я сидела возле могилы или просто бродила по ферме, я возвращалась домой, так и не вручив им гостинцы. Узнав об этом, Баренд устраивал мне ужасные сцены, но потом и он смирился. Ему хватало хлопот с рабами — они постоянно убегали. Его жена по крайней мере возвращалась — если и без особой охоты, то хотя бы из чувства долга.