***
Наконец наступила поздняя зима сорок третьего года. И таким белым был по утрам свет снега на потолке палаты, а солнце искрилось в мокрых стеклах, с которых обтаивал лед. Однажды раненые взломали заклеенное окно, сгрудились в нем, хлопали в ладоши, кричали сверху, били костылями по жести подоконника — под окнами госпиталя шли курсанты пехотного училища. Их по пятницам водили в баню, а возвращались они всегда с песней, поэтому все всегда вылазили из окон, чтоб поглядеть на них и послушать полюбившиеся песни.
— Вы с ума посходили?! — возмущенно воскликнула Катя, влетая в палату. — На дворе мороз, воспаления легких захотелось?
Она быстро захлопнула окно и распихала всех по их койкам, а потом позвала Петра Ивановича, чтоб он окно заколотил, да так, чтоб не раскрыли до весны — тепло надо было беречь.
Катя как обычно оглядела своих пациентов. Все четыре койки были заняты: на одной лежал ефрейтор Володя Серебровский с поломанной рукой, на другой — старший лейтенант Владислав Власьев, артиллерист, кости рук у него были перебиты разрывными пулями, на третьей — Денис Фролов, контуженный младший лейтенант, а на последней местный артист, которому на фронте оторвало ногу.
Майора Ивана Сергеевича выписали пару месяцев назад. Кате даже было немного жалко с ним расставаться — перед самой его выпиской его характер совершенно изменился. В последние дни Иван Сергеевич стал намного больше улыбаться и даже начал травить анекдоты в коридоре, которые приходили послушать пациенты из других палат.
Гошу выписали чуть позже. Напоследок сказал, что был бы рад еще свидеться с ней, на что Катя сказала, что не против, только если не снова в госпитале.
Расставаться со своими первыми подопечными было грустно и немного тяжело, но когда появились новые, Катя вновь влилась в эту приятную атмосферу, окружая теплом и заботой раненых. Но и своих прежних подопечных она помнила и частенько вспоминала их добрым словом.
Денис как всегда сидел поджав под себя ноги, как мусульманин, и тасовал в руках карты, зазывая всех сыграть с ним в очко. Володя сидел на краю кровати, пока Катя перебинтовывала ему руку. Владислав молча лежал, закрыв один глаз, а вторым разглядывая мелкие трещины в потолке. Артист же, которому под утро дали выпить полстакана спирта, теперь крепко спал.
— Выше подтяни ему, — говорил Денис ей, когда Катя вешала володину руку на косынке. — Во-о-от так.
— Катерина Васильевна, не отрежут мне руку? — спросил Серебровский, не сумев скрыть испуга, который на него напустил вечно веселящийся Фролов. Шестнадцать лет — что с него взять?
Катя улыбнулась, привычно бодрым тоном сказала:
— Ты еще этой рукой повоюешь. Еще будешь немцев бить этой рукой. Если, конечно, война не кончится раньше.
— Как так — кончится? — усмехнулся Денис. — Без нас не кончится. Навоюемся еще.
— Да с такими, как ты, навоюешься, — пробурчал Власьев, все лежа на своей койке и глядя в потолок. Утром ему вкололи морфий, так что он готовился вновь заснуть, а пока не упускал момента, чтобы не отпустить что-нибудь в сторону Фролова. — Вечно тут молодежь пугаешь…
— А я-то что? — Денис зашуршал картами. — Меня вон выписывают на следующей неделе. Ну, пожили мы дружно, госпитальной каши поели, пора и честь знать. А то тут с вами воевать разучишься. Будете тут радио без меня слушать, где чего на свете делается. Я вот на Украине в госпитале лежал…
— А говорил, ни разу не раненный, — на слове поймал его Власьев.
— Ни разу, — возмущенно пробурчал Фролов. — Это меня при бомбежке привалило. Вот начнут с утра по радио — чудно слушать: захоплэно, литакив, гармад, рушныць… Мы возьмемся считать, сколько у немца «захоплэно»… Да ему уж воевать нечем! У него за всю войну столько не было, сколько у него «захоплэно».
— Не ранен, а в госпитале лежал, — повторил Владислав, закрывая глаза.
— Не ранен.
— А контужен — не один черт? Нет таких в пехоте, чтобы воевал и нигде не раненный, не побитый.
— И не контужен. Меня землей привалило! — с достоинством проговорил Денис.
— Да ну тебя, — вздохнул Власьев. — Бесполезно с тобой спорить…
— Спи уже, морфинист! — пробурчал Фролов.
Катя с Володей, которые оба заслушались их спор, тихо рассмеялись. Закончив с его повязкой, Катя взяла свои вещи и пошла на выход. Уже выходя из палаты и прикрывая за собой дверь, она услышала, как Фролов снова начал зазывать Володю сыграть с ним очко:
— А может, в картишки, а? Нет, ну и ладно… Вечером в пятой пойду домино выпрошу. Будешь со мной в домино?
Улыбнувшись самой себе, Катя закрыла поплотнее дверь и двинулась вперед по коридору.
Хоть уже прошло достаточно времени, но то непонятное беспокойное чувство так и не покидало Екатерину. Постоянно она боялась чего-то, сама не зная чего, и это чувство буквально поедало ее изнутри.
Уже ближе к концу ее смены, когда Катя, усталая, сидела на своем посту и тихонько дремала, внезапно на пороге госпиталя показалась ее соседка Ольга. Надышавшаяся с мороза, запыхавшаяся, щеки разгорелись.
— Катя, — хрипло прошептала она, заваливаясь на стул, который ей освободила Екатерина.
— Оль, — она ее бегло осмотрела, — что случилось? Ты чего такая взъерошенная?
— Ой, Катя, — вздохнула Ольга, обмахиваясь ладошкой. — Ой, Катя-я-я…
— Да что случилось-то? С детьми чего?
— Нет, не с детьми, — Ольга никак не могла отдышаться.
— Ну говори же скорее! — поторопила ее Катя.
— Сейчас, — она полезла расстегивать шубу, чтобы достать что-то из внутреннего кармана. — Ой, Катя, ой…
Через пару секунд Катя держала в руке телеграмму: «Алексеем беда. Немедленно выезжайте. Одновременно шлю вызов. Валентина».
Она несколько раз перечитала телеграмму. Почувствовала, что ей становится плохо и медленно опустилась на край стола. На пару минут она выпала из реальности и пришла в себя лишь тогда, когда одна из медсестер поднесла к ее носу открытый пузырек с нашатырем.
Именно этого она и боялась все это время.