Призраки, прячущие лица под капюшонами.
От них веяло холодом — но не жестоким, а каким-то печальным, и руки их — зябкие и зыбкие — были ледяными, но от бессилия, а не отчаяния.
Они вывели принцессу из башни. И всё расплывалось в туманной неотчётливости, словно застыло в неопределённости. И даже темнота не была темна.
Сизые холмы и озеро, клубящееся мерцающей дымкой. Бег каменистых троп в безветренные низины. Далёкий неясный океан, а за ним — другие башни, и замки, и комнаты, и коридоры, голоса и песни, лица и книги, но все — другие. Давящие собственным весом, душащие собственной плотностью, нависающие необъяснимой угрозой над её призрачным бытием.
А голос — ослабший, затихший, отдалившийся и отделённый незримой стеной толщиной в несколько вселенных — продолжал петь:
«Спи, принцесса, до поры, пока рушатся миры,
Но, когда померкнет свет, ты на всё найдёшь ответ».
Видение мимолётно — и вот она уже снова в Аш-Тарагате, поднимается вверх по ступеням, разрушенным много веков назад.
И знаки на стенах, и горящие фиолетовые буквы, и шёпот складываются в иную историю. Начатую далеко и давно. Творимую здесь и сейчас.
«Траектории пространства и времени, уходящие в бесконечность…»
Знаки полыхают, знаки зовут, знаки кричат.
Знаки оживают тысячами бестелесных душ, жаждущих отмщения.
Знаки — живой огонь, холодное тёмное пламя, обжигающее пальцы.
Эмпирика касается их и шепчет бессмысленно, следуя смутному порыву, вторя чьему-то навету, чужому воспоминанию.
Что-то просыпается в недрах сознания, что-то заставляет её совершать эти странные жесты. Колдовской ритуал? Она не отдаёт себе отчёта, может лишь безвольно наблюдать со стороны, как руки — её или чьи-то другие? — извиваются в воздухе, заставляя ритмично плясать полыхающие знаки на стенах, как, зловеще скривившись, шевелятся бледные губы, произнося древнее проклятие.
Она не хотела. О, предвечный Свет и великое море Тьмы, видит всезнающая Вселенная, что она не хотела!..
И чёрное торжество разливается дрожью по телу. И болезненный жар дикого восторга кружит голову.
Рушится опостылевший мир, и гладкие камни древних руин восстают первозданными башнями, пронзающими небо.
Один за другим скользят перед воспалённым взором родные лица, искажённые предсмертной мукой, появляются и тают во тьме. На устах их — мольбы о пощаде, скорбные стоны или безмолвное изумление.
Судорожный вздох. Собственное дыхание жжёт изнутри. Злорадный оскал. Некто внутри неё празднует победу, и она ликует — не может не ликовать — вместе с ним.
Осознание приходит внезапно и сокрушительно, как гром.
Безумный порыв иссяк, и она теперь — безвольная оболочка, сброшенная за ненадобностью. Тело разбито, сознание искромсано, лихорадочный озноб и мучительная слабость терзают каждую клетку её существа.
Эмпирика бессильно падает на колени.
— Что я наделала…
Она шепчет беззвучно, беспомощно распластавшись на полу. Холодный ветер вползает в провалы руин, скользя ледяным дыханием по гладким камням, треплет чёрное платье и спутанные волосы, обжигает влажную кожу.
Она не может пошевелиться. Веки тяжёлые, взгляд мутный, всё меркнет и тает, тает во тьме…
— Что я наделала…
Тревожный вскрик и радостные объятья. Слишком сильные, грозящие раздавить. Знакомый голос. Родной и тёплый — и оттого так больно его теперь слышать.
Её поднимают и несут куда-то, но она ничего не видит, только бормочет бессвязно, и в невнятном шёпоте — предупреждение и раскаяние. Но всё тщетно: её не слушают, её не понимают. Её заставляют молчать, поят чем-то горячим и сладким, и тошнотворное кружение пульсирующего мрака затягивает её с головой в мутную бездну.
«Спи, принцесса, до поры,
Пока рушатся миры…»
Отзвуки далёкой печальной песни долго тянулись сквозь тяжёлые липкие миражи, пляшущие фиолетовыми всполохами в кружащейся тьме.
Окно в сумрачной комнате было занавешено, и всё равно свет, прорвавшийся под воспалённые веки, был нестерпимо ярок.
Эмпирика не представляла, как оказалась в своих покоях и сколько времени провела в беспамятстве.
Мастер-целитель — подслеповатый старик в тюрбане — заверил, что у неё была обычная лихорадка, но жар спал, и она скоро поправится. Конечно, она ничего не сказала о том, что видела и слышала в Аш-Тарагате, но по его странному прищуру догадывалась, что, вероятно, могла ненароком проговориться во время болезненных метаний.