Дядя Кирша не слушал. Его мучила капуста из борща, застряв-шая между зубами. Он пытался поддеть ее мизинцем, но у него ни-чего не выходило. В одной руке он по-прежнему держал папироску, а другой нащупывал капусту, но, заметив острый взгляд Натки, сделал вид, что гладит себя по подбородку, проверяя, насколько чисто он выбрит.
- Так и в жизни можно! - усмехнулась Натка на слова тети Груши.
- Нет, только в смерти, - печально ответила тетя Груша.
- Да ведь этого всего в смерти не нужно, ни платьев ваших, ни румян. Это все для жизни, для радости! - разгорячилась Натка. - Там все по-другому. То, чем мы здесь дорожим, там даже не за-мечают!
- Замечают! - страстно выкрикнула тетя Груша. - Еще как замечают!
- Вы еще вспомните мои слова, - холодно засмеялась Нат
ка. - Много раз вспомните.
- Каждому свое! - отрезала тетя Груша.
- Так ведь это все и мое, - и голос Натки снова сделался тусклым и страшным. Она указала на столик с помадами, на свою широкую юбку и на шкаф с платьями. - У меня ведь тоже ничего дру-гого нет и уже не будет! Куда я без этого?
И их лица оцепенели.
Дядя Кирша затушил окурок в пепельнице и рядом с окурком положил длинную капусту из борща.
- О чем беседуем, Грю-шень-ка? - сказал он, мягко растягивая слова.
Когда к нам приходили гости, дядя Кирша нарочно тянул слова: "Грю-ша", картавил и курил и строго поглядывал на нас. Тогда мы с тетей Грушей говорили про него: "Большой курильщик!", а он говорил про себя "Ар-ристократ!" Я не знала, что такое аристократ, и тогда он объяснял: "Дворянин" - и показывал альбом со старыми фотографиями.
- Я из дворянской семьи, - любил рассказывать он. - Раньше все было очень благородно. У меня была очень строгая и очень благородная мать. В девичестве ее звали Зинаида Зарай
ских, а Куликов - это фамилия отца. Тоже очень благородная фамилия.
И он показывал фотографию своей матери. Она была очень толстой, со злым и, несмотря на злобу, прекрасным лицом, и рядом стоял он в фуражке и шинели с блестящими пуговицами.
- Мне здесь двенадцать лет, а матери тридцать два. Посмотри сюда, Грю-ша, - звал он. - И ты, Леля, тоже подойди.
Иногда он путался в рассказах про свою прошлую жизнь и очень сердился, если я вдруг вспоминала, как он рассказывал раньше.
- Агриппина, - медленно начал дядя Кирша. - Натали, я могу вам спеть...
Они по-прежнему сидели с неподвижными лицами, и только бабочки глаз беспорядочно блуждали по комнате.
Дядя Кирша снял гитару со стены. И тут же черная бархатная бабочка пролетела над ее грифом, а каряя закружилась и присела к нему на плечо. Он слегка повел плечом, чтобы ее смахнуть.
- Дни бегут, печали умножая, - запел он тяжело и по-стариковски. - Мне так сложно прошлое забыть... - и вдруг он забыл слова. Его пальцы торопливо перебирали струны, но слов он все никак не мог вспомнить. Он с надеждой посмотрел на меня - не подскажу ли я, но я знала, как он сердится, когда я что-то ему напоминаю, поэтому я промолчала. - Как-нибудь однажды, дорогая, наконец вспомнил он, - вы меня свезете... - но здесь память снова отказала ему. - Вы меня свезете... - несколько раз подряд с переливами пропел дядя Кирша и вдруг неожиданно добавил: - Хо-ро-нить!
И испугался собственных слов.
Натка и тетя Груша напряженно молчали.
- А давай играть в концерт, - предложила я Аленке.
- А давай! - весело согласилась она, отрываясь от пряжки на поясе.
- Выступает Куликов Кирилл Николаевич, - объявила я.
- Гы-гы-гы! - засмеялась Аленка, подняв острый подбородок.
- Веселья час и час разлуки, - громко запела я. - Тра-та-та! Тра-та-та-та! - Этой строчки я не знала, потому что дядя Кирша все время ее пропускал. - Давай пожмем друг другу руки - и в дальний путь на долгие года!
- Лелька, вон! - топнул ногой дядя Кирша.
- А пойдем на кухню! - тут же пропела я Аленке.
- А пойдем! - крикнула Аленка.
Дядя Кирша оттолкнулся от подоконника и сделал шаг к нам.
- Лучше в туалет! - крикнула я на бегу.
- А пойдем, - согласилась Аленка.
И мы закрылись в туалете.
Дядя Кирша несколько раз дернул дверь на себя, но она была заперта на щеколду.
- Хоть попоем, - сказала Аленка, усаживаясь на унитазе, как большая.
- Попоем, - согласилась я, усаживаясь напротив на горшке с ежиком.
- Запевай! - кивнула мне Аленка.
Я хотела запеть, но ни одна песня не приходила мне на ум.
- Вот ты скажи, - спросила я, - ты ходишь в школу?
- Хожу, - кивнула Аленка. - В третий класс.
- И у вас там есть пение?
- Есть.
- И про что вы там поете?
- Про портрет, - тут же ответила Аленка.
- Ну-ка напой, - попросила я.
- На войне однажды темной ночью, - шепотом запела Аленка, - словно вспыхнул свет, словно вспыхнул свет! Передал крестьянину рабочий Ленина портрет, Ленина портрет! - и затопала ногой в такт словам.
- Хорошая песня, - похвалила я и тоже затопала. - Надо бы ее включить в выступление! А что вы еще там поете?
- Да так, - махнула рукой Аленка.
Мы помолчали. Задумались. Она на своем унитазе, я - на горш-ке с ежиком.
- Меня скоро научат читать, - возобновила я разговор.
- А, - ответила Аленка и засмеялась: - Гы-гы-гы!
- Ты уже умеешь читать? - спросила я.
- Нет, - ответила Аленка и опустила глаза.
- Тогда давай я тебе почитаю.
- Давай, - тут же согласилась она.
Я встала с горшка и достала из-под ванны букварь.
- "У", - прочитала я. - "Ше" да "у" будет "Шу", "рэ" да "ы" будет "ры". У Шуры... - на картинке стояла Шура в школьной форме со скромным букетиком астр и связкой желтых шаров - "Шэ" да "а", - продолжала я, - будет "ша", "рэ" да "ы" - будет "ры"... - и вот наконец предложение было готово.
- У Шуры шары! - радостно выкрикнула я.
Аленка взволнованно выхватила у меня букварь и поднесла его к самым глазам.
- "Ры"! - громко прочитала она и стала внимательно разглядывать изображение Шуры и что-то шептать, шевеля гу-бами.
- А сколько тебе лет? - спросила я.
- Десять, - ответила Аленка, не отрываясь от букваря.
- А мне четыре, - и я протянула ей руку с загнутым большим пальцем.
Аленка пересчитала мои пальцы.
- Ну и что?
- А то, - объяснила я, - что я скоро тоже пойду в школу.
- Ничего там в этой школе хорошего нет, - вздохнула Аленка.
- Да ладно, - не поверила я.
Мы замолчали. Стало слышно, как дядя Кирша рассказывал за стеной:
- У меня был гувернер. Гувернер - это тот, кто говорит по-французски. А рубашки я носил с золотыми запонками, и на всех носовых платках было вышито: "Куликов".
- О чем они говорят? - встревоженно спросила Аленка.
- Они говорят по-иностранному, - махнула я рукой и хотела продолжить чтение, но Аленка взволнованно попросила:
- Пойдем послушаем!
Мне пришлось спрятать букварь обратно под ванну и вернуть-ся в комнату.
Сделав благородное лицо, дядя Кирша по-прежнему стоял у окна.
- Парле ву франсе? - спросил он, увидев нас. - Уи или нет?
Аленка замерла в дверях. Она не знала, что можно говорить на каком-то другом языке. Тетя Груша печально слушала, думая, что ответить дяде Кирше. Натка энергично листала альбом с фотографиями. Все лица на фотографиях были благородными, и дядя Кирша, чтобы на них походить, выпячивал вперед нижнюю челюсть, опускал глаза и высоко поднимал голову, чтобы хоть что-то разглядеть.
- Батюшки! - воскликнула Натка и засмеялась. - Да ведь это же открытки! Самые что ни на есть настоящие открытки!