- У аппарата.
- Николай Прокофьевич?
- Это я.
- Здравствуйте. Говорит Кира Петровна Реутова, помните? Лежала в больнице с Дарьей Ивановной. Позовите ее, если можно.
Помолчал.
- Дарьи Ивановны нет.
- Как, она уже выходит?
- Совсем вышла. Померла Дарья Ивановна.
Я сжала трубку до боли в пальцах.
- Быть не может! Я же на прошлой неделе с ней разговаривала. Такая бодрая была, веселая... Умерла! От чего же?
- Случай случился. Каталась по квартире на своем стуле, я ей сделал на колесиках...
- Знаю. Она говорила: очень удобный.
- Удобный, да не совсем. Одна была дома, я - на работе. Поехала на кухню, видно, колесом зацепилась за дверь да и грохнулась. Да виском о притолоку. Прихожу домой, ее кличу: "Даша!" А Даши нет. Милицию вызвали, следователя. Вскрытие делали. Порешили: несчастный случай. Хоронили из морга. Пожгли в крематории, как велела.
Ну что тут сказать? Я спросила (врач во мне заговорил):
- А что показало вскрытие?
- Рак цветущий. Оставалось ей жизни полгодика, если не меньше. Говорят люди: лучше для нее, что так, сразу кончилось, без мучений. А кто знает, сколько намучилась, пока лежала там одна? Ведь нашел я ее не на стуле, а поодаль, метра два. Ползла, значит, куда-то стремилась. Муки-то, они не временем мерятся. Иной за полчаса больше намучится, чем другой за полгода. Все-таки голос бы ее слышал...
Помолчал. Опять заговорил:
- Один теперь остался. Чашку ее возьму в руки и плачу: где ты, Дашенька моя сладкая?
И впрямь заплакал.
- Николай Прокофьевич, успокоитесь...
- А я спокойный. Только один...
Разговор оборвался: истекли три минуты.
Значит, так. Нет Дарьи Ивановны. А все-таки надо жить. Живет же, оставшись один, Николай Прокофьевич? Доктор Чагин? Теряют, но живут...
Вошла Люся:
- Кира Петровна, обед готов. Сюда вам подать или сами на кухню выйдете?
- Сама выйду.
- Что-то плохое по телефону сказали?
- Подруга моя умерла.
- Горе-то какое! И хорошая?
- Чудесная старая женщина. Вместе в больнице лежали.
- Конечно, жалко. А вы не переживайте. Вам свое здоровье надо беречь...
Пока обедали, пришел Митя. Люся и ему тарелку поставила; есть не стал. Чем-то был расстроен. Люся глядела на него молитвенно; он на нее не глядел.
- Так я пойду? - спросила она. Не сказала - спросила.
Ответила я:
- Конечно, идите. У вас еще своих дел, должно быть, уйма.
Ушла. Наконец-то поговорим с Митей наедине.
- Все-таки я предпочла бы ей платить за работу.
- Исключено.
- А Валюн где? Я его так и не видела.
- Смылись куда-то с Наташкой.
- Не любишь ее?
- А за что ее любить? Эталон паразита. Школу кое-как кончила, на тройках. Двоек теперь, как известно, не ставят: себе дороже. Никуда не поступила, работать не пошла. Прямо по Евангелию: живите, как птицы небесные. Не сеют, не жнут, а господь бог их питает.
- Ты, что ли, господь бог?
- Мы с тобой господа боги. Валька тоже не работает и работать не хочет: говорит, все равно скоро в армию.
- Что же они едят?
- Что есть в доме, то и едят. Придут, пошарят в холодильнике, что понравится - вытащат. А откуда берется - им неинтересно. Пробовал не покупать продуктов, не класть ничего в холодильник. Никакого впечатления. Живут как ни в чем не бывало. Ходят в гости, там их, наверно, кормят.
- Ну это уж никуда не годится.
- Я тоже так думаю. А им плевать. Пробовал с Валькой говорить никакого эффекта. "Нельзя жить за чужой счет". - "А почему нельзя?" смеется. У вас с матерью, говорит, мораль прошлого века. То можно, этого нельзя. А по-нашему - все можно. Хиппи, те вообще живут как хотят, по помойкам питаются. Пробей такого.
- Недружно, значит, живете?
- Мало сказать, недружно. Вроде врагов. Почти не разговариваем. Он-то еще ничего бы, к нему я привык. Главное - она. Ничтожество, козявка, а самомнение - во! Будто весь мир осчастливила, что за Вальку вышла.
- Мне она показалась скромной девушкой.
- Нахалка, каких мало. Поедят с Валькой, посуду не вымоют. Я как-то намекнул, что неплохо бы за собой помыть посуду. Фыркнула и удалилась. Всей спиной показала, что выше этого. Кому же мыть? Приходится мне. Самый свободный человек в доме. Скриплю зубами, но мою. Думаю: мама приедет, во всем разберется. Вместе решим, как и что.
- Сейчас для меня не время решений. Я ложусь в больницу, в отделение Чагина. Надолго ли, не знаю. С каким результатом - тоже пока неясно. Когда будет ясно, тогда и решим. А пока...
- Понял. Пока пусть живут, как птицы небесные?
- Пусть живут. Деньги на книжке еще есть?
- Кое-что осталось.
- Трать осмотрительно, но не скупо. Пусть не ходят побираться по чужим людям.
Ушел недовольный.
Оставшись одна, размышляла. Принять решение - как это трудно! И как легко навсегда оттолкнуть от себя Валюна...
В тот день он так и не появился. Видно, избегал объяснений - черта многих мужчин. В чем, в чем, а в этом он мужчина.
24
На другой день явился Чагин.
- Рад видеть вас, Кира Петровна. И, как я вижу, в добром здравии.
- Ну, уж какое там мое "здравие"...
- Ничего, приобретете. Милости просим в наше отделение. Место для вас приготовлено.
Сух, строг и не улыбнется. Ни тени жалости на лице.
- Что, изменилась я, Глеб Евгеньевич?
- Не без того. Естественно после вашего перелома.
- Спасибо за цветы. И за вашу помощь.
- Какую?
- Помните, вы звонили по моему поводу профессору Вишняку?
Лицо Чагина покривилось, как будто он ел лимон без сахара.
- Надо было тогда же взять вас оттуда. Как-нибудь перевезли бы.
- А что? Вы ему не доверяете?
- Сейчас я его не знаю. Студентом был не очень симпатичен. Все больше по верхам.
- Говорят, он прекрасный специалист.
- Возможно. Надеюсь.
Через два дня он отвез меня в больницу, в свое отделение. Никаких привилегий, палата на десятерых. Все с переломами - кто ноги, кто руки, кто ключицы, а кто и позвоночника...
Впервые я попала в родную больницу не врачом, пациентом. Но чувствовала себя как дома. Главное, тут я знала всех и каждого - врачей, сестер, нянечек (кого лучше, кого хуже), знала, куда за чем обратиться. Даже потолок с подтеками был родным - не то что московский сливочно-белый.