— Возьми месяц отпуска, Ларри, — сказал он. — Играй в гольф, съезди куда-нибудь. Приди в себя. Ее ничем не вернешь, но тебе жить дальше… так что поезжай, а когда вернешься — работай как проклятый.
— Я приду завтра и буду работать как проклятый, — сказал я. — Спасибо за все.
— Никаких завтра! — Он даже топнул ногой. — Я хочу, чтобы ты отдыхал месяц… это приказ!
— Чушь! Как раз работа-то мне и нужна, и я буду работать! Завтра увидимся.
Я считал свое решение правильным. Разве я смог бы разъезжать по стране, играя в гольф, когда у меня из головы не выходила Джуди? За время своего короткого пребывания в клинике я все обдумал.
Скорлупа треснула и ее не собрать. Чем скорее я снова займусь продажей бриллиантов, тем лучше будет для меня. Я рассуждал ужасно трезво. Такое случается постоянно, говорил я себе. Любимые нами умирают. Те, кто строили планы, возводили воздушные замки, даже говорили торговцам недвижимостью, что решили купить ранчо, обнаруживают, что все пошло прахом и их планы разлетелись вдребезги. Это случается каждый день, — убеждал я себя. Я нашел свою девушку, мы думали о будущем и вот она умерла. Мне тридцать восемь лет.
При благоприятных обстоятельствах я могу рассчитывать еще на тридцать восемь. Я сказал себе, что нужно заново строить жизнь, опять браться за работу и, как знать, может быть потом мне встретится девушка, похожая на Джуди, и мы поженимся.
В глубине души я знал, что это просто глупости. Никто никогда не заменит Джуди. Она была моей избранницей и теперь о каждой девушке я буду судить по мерке Джуди, а при таком сравнении, конечно, проиграет любая.
Так или иначе, я вернулся в магазин, заклеив рассеченный лоб полоской пластыря. Я старался вести себя так, словно ничего не случилось. Друзья — а их у меня хватало — пожимали мне руку крепче обычного. Все они вели себя очень тактично, изо всех сил притворяясь, что Джуди никогда не существовало.
Хуже всего было иметь дело с клиентами. Они говорили со мной приглушенным голосом, не глядя на меня, и поспешно соглашались с любым моим выбором, вместо того, чтобы с удовольствием привередничать, как они делали это раньше.
Сидни порхал вокруг меня. Он явно решил отвлекать меня от мрачных мыслей.
Он то и дело выскакивал из своего кабинета с набросками, спрашивая моего мнения о них — чего никогда не делал раньше — с видом величайшего внимания выслушивал мои слова, потом исчезал только для того, чтобы через какой-нибудь час появиться снова.
Вторым по авторитету человеком в торговом зале был Терри Мелвилл, начинавший у «Картье» в Лондоне и обладающий внушительным, всеобъемлющим знанием ювелирного дела. Он был пятью годами моложе меня; невысокий, худой гомо с длинными волосами, синими глазами, узкими ноздрями и ртом, похожим на прорезанную ножом щель. Когда-то в прошлом Сидни увлекся им и привез в Парадайз-Сити, но теперь он ему надоел. Терри ненавидел меня, так же как я его. Он ненавидел меня за знание бриллиантов, я же ненавидел его за ревность, за мелочные попытки перехватить моих личных клиентов и за его ядовитую злобу. Его бесило, что Сидни так много сделал для меня, хотя я и не педераст. Они постоянно ссорились. Если бы не деловые качества Терри, да еще, может быть, какая-нибудь грязь, припасенная им на Сидни, тот наверняка избавился бы от него.
Когда Сэм Гобл, ночной охранник, отпер дверь и впустил меня в магазин, Терри, уже сидевший за своим столом, подошел ко мне.
— Сочувствую твоему несчастью, Ларри, — сказал он. — Могло быть и хуже, и ты тоже мог погибнуть.
В его глазах было подлое злорадное выражение, вызвавшее у меня острое желание ударить его. Я видел, что он рад случившемуся.
Я кивнул и прошел мимо него к своему столу. Джейн Берлоу, моя секретарша, полная, солидная, лет под сорок пять, принесла мне почту. От ее печальных глаз и попытки улыбнуться у меня защемило сердце. Я притронулся к ее руке.
— Бывает, Джейн, — сказал я. — Не надо ничего говорить… что тут слова… спасибо за цветы.
Сидни, хлопотавший вокруг, пониженные голоса клиентов, и Терри, злобно следящий за мной из-за своего стола, сделали этот день едва переносимым, но я вытерпел до конца.
Сидни хотел пригласить меня пообедать с ним, но я отказался. Рано или поздно мне предстояло столкнуться с одиночеством и чем раньше, тем лучше. В прошедшие два месяца мы с Джуди всегда обедали или у меня, или у нее в квартире, теперь всему этому пришел конец. Я раздумывал, не поехать ли в загородный клуб, но решил, что не в состоянии выдержать молчаливое сочувствие, и потому купил сандвич и остался дома в одиночестве, думая о Джуди. Не слишком удачная идея, но этот первый день дался мне с трудом. Я сказал себе, что через два-три дня моя жизнь войдет в колею… но получилось иначе.
Не только моя скорлупка счастья рассыпалась при аварии. Я не ищу оправданий, а просто передаю то, что сказал мне потом психиатр. Полагаясь на себя, я верил, что смогу изгнать все это из сознания, но пережитое травмировало мой рассудок. Это выяснилось только потом, когда психиатр объяснил, что именно психической травмой объясняется мое поведение.
Нет смысла углубляться в подробности. Суть в том, что в последующие три недели я расклеился как умственно, так и физически. Я стал терять интерес к вещам, из которых до той поры складывалась моя жизнь: к работе, гольфу, одежде, контактам с людьми и даже к деньгам.
Хуже всего, конечно, получилось с работой. Я начал делать ошибки: сначала маленькие упущения, потом, с течением времени, все более серьезные. Я нашел, что меня не интересует желание Джонса приобрести платиновый портсигар с рубиновыми инициалами для его новой любовницы. Он получил портсигар, но без инициалов. Потом я забыл, что миссис Ван Слей особо заказала золотые часы с календарем для своего маленького чудовища — племянника, и послал ему золотые часы без календаря. Она явилась в магазин, словно галион под всеми парусами и крыла Сидни, но как — он едва не заплакал. Это дает некоторое представление о том, насколько я сдал. За три недели я натворил уйму подобных ошибок. Зовите это несобранностью, зовите, как хотите, но на Сидни сыпались шишки, а Терри злорадствовал.
Кроме того, раньше за состоянием моей одежды следила Джуди. Теперь я забывал ежедневно менять рубашку — какая разница. Я всегда стригся раз в неделю. Теперь же впервые за все время, сколько себя помню, я ходил с заросшей шеей… какая разница. И так далее, и так далее.
Я перестал играть в гольф. «Черт подери, кто кроме ненормального станет бить по маленькому белому мячику, загоняя его невесть куда, а потом идти за ним?» — спрашивал я себя. Отдаленные воспоминания.
Спустя три недели после смерти Джуди, Сидни вышел из своего кабинета в зал, где я сидел, тупо уставившись в стол, и спросил, могу ли я уделить ему несколько минут.
— Только несколько минут, Ларри… не больше.
Я почувствовал укоры совести. На моем подносе для входящей почты лежала груда писем и заказов, на которые я даже не взглянул. Часы показывали три, а письма и заказы лежали передо мной с девяти утра.
— Мне нужно просмотреть почту. Сидни, — сказал я. — У тебя что-нибудь важное?
— Да.
Я поднялся. При этом я взглянул в сторону Терри, сидевшего за своим столом поодаль. Он наблюдал за мной с издевательской улыбкой на лице. Его поднос для входящей корреспонденции был пуст. Что там про него ни говори, но Терри был работягой.
Я прошел в кабинет вслед за Сидни, и он закрыл дверь так, словно она была из яичной скорлупы.
— Садись, Ларри.
Я сел. Он заметался по просторному кабинету, словно мотылек в поисках свечки. Желая вывести его из затруднения, я спросил: