Теперь по утрам меня будили разговоры крестьян, сгружавших под окнами мешки с зерном и картофелем, корзины с яблоками и плодами лунного дерева, большие оплетенные бутыли с вином. Я никогда не любила крестьян, ни наших южных, загорелых, в белых рубахах, невысоких, горбоносых и вертлявых, ни крупных светлоголовых северян; все они казались мне совершенно непонятным, особым человеческим племенем, с которым мы говорили на разных языках. На северных крестьян я уже достаточно насмотрелась. И эти, приезжавшие в крепость, были совершенно такие же: очень крупные полные светлоголовые люди с серыми глазами и широкими плоскими лицами. Мужчины одевались неярко, бесцветно, в серые домотканые одежды, женщины же, напротив, были в разноцветных юбках, кофтах, платках и лентах. Они подъезжали на телегах к амбарам; женщины забирались на телеги и, вставая во весь рост, передавали мужчинам мешки и корзины. Они шутили и смеялись, по-северному мягко и протяжно выговаривая слова. Этот мягкий говор запомнился мне еще с предыдущей поездки в северные княжества — к главе Волынского воеводства; я привыкла совсем к другой речи, на юге слова произносят резче, словно копируя карканье каргского языка. И вот по утрам я просыпалась под их разговоры и, закинув руки за голову, лежала и слушала эти, чуждые мне, мягкие протяжные звуки, олицетворявшие для меня весь Север с его лесами, болотами и большими многолюдными деревнями.
Но в то утро меня разбудила Ольса. Я не спала уже, в общем-то, скорее дремала, не желая вставать (в царившем сумраке пасмурной снежной погоды хорошо было спать допоздна — под тяжелым теплым одеялом, на мягкой кровати); но сквозь дрему слышала уже звуки пробуждающейся крепости, шаги в коридорах, звуки подъезжавших под окна телег, скрип их колес, изредка ржание лошадей и зевоту возниц. Быстрые шаги в коридоре, отчетливый стук острых каблуков и шелестящие рядом шаги в мягких туфлях, приблизившиеся к моей двери, вырвали меня из приятного дремотного состояния. Я открыла глаза, и в этот же миг Ольса, как всегда без стука, решительно отворила мою дверь и вошла в комнату, таща за руку миниатюрную девушку в зеленом платье, расшитом голубым и алым кружевом. Девушка едва поспевала за широкими шагами Ольсы и путалась в своей пышной, с двойными воланами юбке.
— В чем дело? — спросила я, высовывая растрепанную голову из-под одеяла.
Ольса остановилась, дернув девушку за руку. Ольса была еще непричесанна, с растрепанными, до пояса спускающимися буйными кудрями и в утреннем просторном белом платье с широким и глубоким вырезом. На талии платье было стянуто серебряным поясом с кистями. Лицо ее, чисто умытое, еще без косметики, имело странное выражение: оно было строго и даже сердито, а вместе с тем казалось, что она едва удерживается от смеха.
— Эта девочка, — сказала Ольса своим ясным спокойным голосом, резко и отчетливо выговаривая слова, — утверждает, что один из твоих людей набросился на нее с… мм, весьма определенными намерениями.
Я зевнула и потерла еще не проснувшиеся, слипающиеся глаза.
— А у этой девочки есть имя? — спросила я.
— Это Иветта, моя горничная.
— Вот как? — сказала я, переводя взгляд на девушку.
Нельзя сказать, чтобы я была шокирована этим известием или хотя бы удивлена. Я ожидала чего-нибудь подобного: мужчины есть мужчины. Но девочка была не так уж хороша собой, во всяком случае, не настолько, чтобы нарушать ради нее законы гостеприимства и доставлять мне лишние хлопоты. Я в упор разглядывала ее, бледневшую и красневшую под моим взглядом. Никакая она была не красавица, даже напротив. Обыкновенная невысокая худенькая девчонка, курносая, с мелкими рыженькими кудряшками и зеленоватыми наглыми глазами. Расфранчена она была как канарейка: губки подкрашены, глазки подведены, медные кудряшки собраны на затылке в пышную прическу, а спереди и с боков заколоты золочеными заколками, на худенькой, из кружевных воротников выступающей шее висело ожерелье из мелких зеленых камушков, и платье было все затейливое, с узким глубоким вырезом, обшитым пышным кружевом, с лифом на шнуровке и пышной юбкой.
— Ну, так что, Иветта? — сказала я тем ледяным тоном, какими обычно разговаривала с провинившимися детьми, не удостоившимися еще звания мерда. Честно говоря, я сама не понимала, о чем я спрашиваю ее, но этот начальствующий тон всегда хорошо удавался мне, и особенно он был хорош для того, чтобы прятать за ним растерянность или подступающий смех, а сейчас я чувствовала и то, и другое.
— Я… — начала Иветта и замолкла.
— Что ты?
Девушка молчала. Ольса сделала круглые глаза. Я вздохнула, села на кровати, спустив ноги на пол, и натянула на плечи одеяло. В сиреневом одеяльном коконе, я, наверное, выглядела смешно, но желание смеяться у меня пропало: дело все-таки было серьезное (хоть и казалось совсем идиотским) и могло дойти до ссоры с хозяевами. Впрочем, хозяйкой тут была Ольса, и непохоже было, что она способна с кем-то ссориться.
— Хорошо, — сказала я, подумав и поболтав в холодном воздухе босыми ногами, — никто на тебя не набрасывался, это ясно. Может быть, он даже не приставал к тебе, а просто заговорил, но я все равно хочу знать, кто это был. Говори, Иветта, или ты язык проглотила?
Ольса, возвышавшаяся над маленькой Иветтой, встряхнула ее за плечи. Девушка заплакала и стала вытирать слезы остренькими кулачками.
— Как он выглядит, девочка? Не заставляй меня повторять вопрос дважды.
— Рыжий, — выдавила она сквозь слезы.
Ну, тут уж мне все стало понятно.
— Ясно, — сказала я, даже развеселившись слегка, — Уведи ее отсюда, Ольса. И можешь ее не наказывать.
Лицо Ольсы вытянулось.
— Я и не собиралась, — сухо сказала она, — Но я надеюсь, своего человека ты накажешь.
— Я поговорю с ним, — отозвалась я ехидно, — но не более того. Твоя горничная такая красотка, как ему, бедняжке, было удержаться?
Иветта вся вспыхнула. Ольса удивленно вздернула брови, но ничего не сказала, кивнула мне на прощание и увела девочку из комнаты.
Как только за ними тихо закрылась дверь, я вскочила с кровати, скидывая с себя одеяло. Каждое утро, вылезая из теплой постели в этот холодный северный воздух, я чувствовала то же самое, что чувствуешь обычно в солнечный жаркий день, прыгая с крутого берега в прохладную речную воду, когда вода холодом обжигает разгоряченную кожу.
Натянув только штаны и безрукавку, я отправилась на педагогическую практику. Пора бы научить мальчишку вести себя прилично. По ледяному коридору я пролетела в единый миг, едва касаясь пола босыми ногами, и распахнула дверь в комнату, выделенную остальным Охотникам
Эта комната очень отличалась от той, что предоставили мне: во всех военных крепостях очень тонко чувствуют различия в социальном положении, здесь никому не придет в голову поселить командира и подчиненных в одинаковых условиях. В этой комнате не было ни ковров, ни дорогой мебели, и вообще она имела вид нежилой, употребляемой только для простых, не имеющих высокого положения гостей. На окнах висели простенькие зеленые шторы. Стены были выкрашены желтоватой светленькой краской; той же краской крашенный пол был замусорен и грязен, валялись нечищеные сапоги, мечи, сбруя и прочая дребедень. В этой комнате устоялся уже свой, особенный запах: смесь из запахов кожи, конского и человеческого пота. И этот запах, и вид пяти кроватей с маленькими некрашеными тумбочками у изголовья напоминал мне казарму.
Я остановилась на пороге в полутьме (шторы были все задернуты, и только оплывшая за ночь свечка чадила на крайней тумбочке), слушая звук дыхания пятерых спящих мужчин. И как всегда, когда я входила в эту комнату, так напоминавшую мне казарму, меня охватила легкая тоска по югу, по моей привычной жизни. Мирный, богатый, «благословенный» (как говорили обычно) Север страшно наскучил мне за прошедшие три недели. Ах, как я хотела вернуться на юг, на Границу, покончить поскорее с этим непонятным, до смерти надоевшим мне тайным заданием и вернуться — домой.