Серега опустил голову.
— Она избавилась от ребенка, вот что самое ужасное. Ты ведь знаешь, когда вы все начали… Эти уходы в бой, многое в миру с ними стало гораздо проще и, одновременно, куда сложнее. Да.
Он ничего не понимал в происходящем и все больше начинал чувствовать такое давно и прочно забытое чувство, как любопытство, что же здесь, в конце концов, происходит? Зачем он мне это все рассказывает?
— А недавно я ходил на твою могилу.
Вот это уже было интересно.
— Когда?
— С месяц назад, убрал всё там, осень начиналась, пионы позасыхали, а так — хоть листья с деревьев налетят, красиво будет. Ты все еще любишь опавшие листья? Помню, ты гербарии охапками засушивал, так что потом всю зиму пахло.
— Хм… не припомню особых ощущений за последний месяц… а листья, что ж, листья опалые это всегда хорошо.
Снова помолчали.
— Серега, что здесь творится? Почему всё не так? Можешь ты мне ответить на вопрос или нет?
— Вопрос не совсем по адресу, но постараюсь. Люди боятся.
— Кого? Нас?!! — в ответ лишь качание головой.
— Не вас, как людей, индивидуумов, а вас, как явление.
— И ты тоже боишься?
— Все боятся. Даже я, хотя и по другой причине. Я остался, хотя и имел полную возможность уйти. Предпочел, так сказать. Теперь ваши смерти, страдания… правят нами. Эта ноша ломает человека.
— Но это же нечестно, так относиться к живым… да, к живым, в конце концов, людям. Как к «явлению», это жестоко, ты хоть понимаешь, что подобными вещами вы сами себя заводите в тупиковую ситуацию? Абсурдную!
— В тупиковую — да, но не абсурдную. Мир — правилен. Теперь — правилен. Все внутренние антагонизмы ушли в бой. Ушли с вами, а нам только и остается, как пользоваться плодами того, что называется «обществом с нулевой энтропией».
— Слова, просто слова.
— Ты забываешь, что ты в миру. Здесь слова играют куда большую роль, чем дела. В бою ведь наоборот, так?
Он согласился. Да, это действительно так. Но тогда выходит…
— Кажется, Серега, я тебя понял.
— Мы поняли друг друга.
Он встал, посмотрел на стенные часы и демонстративно зевнул. Кажется, он засиделся. Спасибо этому дому…
— Ты извини, Серега, что я не могу посидеть подольше, дела, знаешь ли, рано вставать. Пойду.
Серега проводил его до дверей, помог накинуть плащ.
И уже уходя, он задал другу последний вопрос:
— Ты считаешь, что всё было зря?
— Нет.
Они попрощались, дверь захлопнулась, скрипучая кабинка лифта поехала вниз, тихими щелчками отсчитывая этажи. Он, наконец, понял, что же было странно в поведении Сереги.
Тот все это время был мертвецки пьян.
VII
Его шаги гулко раздавались на лестничной площадке старого дома, перила жалобно скрипели, не в силах вынести тяжесть ладони.
«Зачем, скажи, ты сюда пришел, кто тебя здесь ждет?»
Но ответа на эти вопросы не было, сколько ни размышляй. Ноги не первый раз сами несли, как не послушаться своего собственного тела? Перемирие не желало оставлять его в покое, продолжало терзать его и так уж натруженную душу. Что делать тому, кто не знает, зачем он вообще здесь находится. Уход в перемирие — не волевое решение, не заранее обдуманный шаг, но данность, с которой тривиально приходится мириться. Он не мог подозревать, что его ждет в родном миру. Серегины слова не шли из головы, уж он-то был человеком, знавшим его как облупленного, так почему же?
Недовольство происходящим мучило его все больше и больше. То, что происходило вокруг его персоны, в бою называлось ясно и просто — предательство. Как это назвать в ставшем ему совершенно чужим миру, он пока не знал.
Ирина стояла на пороге и натянуто улыбалась.
— Милый, куда же ты ушел? Все тебе так обрадовались, и вот, в самый неподходящий момент ты уходишь, даже никому не сообщив. В глупое же положение ты меня поставил.
Дружеский журящий тон. Или какое-то его подобие.
— Я был у Сереги — ты должна его помнить.
Он был готов поклясться, что ее улыбка в этот момент слегка дрогнула.