То, что она отпрянула от него, было движением непреднамеренным, но что сделано, того не исправишь.
Ирочка отшатнулась, слегка побледнев. Улыбка словно испарилась с ее лица. Он мысленно выругался, какой же кретин, ведь на нем все еще — треклятые латы. Набивший оскомину кусок железа снова портил ему жизнь. Руки мгновенно спрятались за спиной в извиняющемся жесте, но улыбка не исчезла. Не смогла.
— П-проходи, чего в дверях-то стоишь?
Ирочкин голос был для него слаще меда, интонация — как бальзам на душу, жест — обещанием рая. В бою были женщины, не так много, но были. Правда, за одной большой разницей — там они тоже были солдатами, кто слабее, кто сильнее, но и только. Вопросы любви, полов и их взаимоотношений не касались боя. Им было место только в миру, здесь им самое место.
Ирина посторонилась, пропуская громоздкую фигуру облаченного в броню воина. Ее прихожая сразу сделалась очень маленькой (их прихожая, черт побери!).
Он махнул неловко рукой и шмыгнул в боковую комнату, бормоча невнятные слова извинения, там можно было, наконец, спокойно упаковать латы. Делал он это как мог быстро, вспоминая только иногда, что спешить-то некуда, но только начинал от этого торопиться пуще прежнего, неловко цепляя одну железку о другую и начиная от этого немного выходить из себя. Наконец, ему удалось закинуть сжавшиеся в серебристый куб латы на какой-то шкаф, затем он пристально оглядел то, в чем он остался. Да… в таком не походишь. Стиралось оно, может, и не так уже давно, но вот только о внешнем виде шивший это все подумать забыл.
Хм, продолжим осмотр…
Волевое выражение лица и щелки внимательных глаз, отразившиеся в зеркале, ему понравились. Ну, ладно, оставалось одеться. Он посмотрел по сторонам и сообразил, где же он очутился. Глаза сами нашли старый шкаф темного дуба, что по причине своей абсолютной неподъемности стоял в этой комнате отродясь. Правая створка открылась неохотно, со скрипом. Точно! Тут раньше висели на плечиках его костюмы, рубашки, галстуков было три (все — патриархального черного цвета), так все и осталось до сих пор.
Ну, что ж, остается надеяться, что его появление в подобном одеянии не вызовет паники и нервных срывов среди местного населения. Вернее так — ему было важно только отношение Ирочки.
Он принялся переодеваться.
Ирочка цвела, просто не находилось другого эпитета для описания ее лица. Счастье и гордость просто струились из ее глаз, буквально затмевая свет трех свечей, что мерцали на столе. Она знала, что он придет, она приготовила все это для него.
Они ели, пили припасенное к случаю игристое из хрустальных бокалов, в углу играла тихая печальная музыка… скорее всего, это был Вивальди. Он еще помнил, она любила этого композитора, но точно опознать не мог, так как никогда особенно музыкой не увлекался.
Они тихо шептались, наперебой вспоминая каждую мелочь из их отношений, спорили о деталях… Она выглядела точно такой, какой была в его воспоминаниях. Снова привычно пошли в ход дружеские шпильки, комплименты, снова клятвы любви.
Ирине кусок в горло не лез, но она настойчиво продолжала себя заставлять. Возникло только, почему-то, желание укусить себя за руку, да так, чтоб до крови! Она должна продолжать эту пытку. А иначе она и сукой последней себя назвать не сможет, чтобы при этом комплимент не сказать. Это ее долг, ее расплата. Не его, а ее. Черт побери, если бы тогда она ушла, а он остался… это было бы правильно. Нет, не так! Ирина сама себя понимать перестала, до того путались все мысли при виде его, такого. Такого невозможно реального. «Сволочь ты, тупая скотина, если даже теперь не можешь совершить ради его памяти подобную малость». Главное теперь — стараться отвлекать его от разговоров о бое. Мы в миру.
Он слегка захмелел, причем не столько от веселых пузыриков, сколько от ее улыбки, слов, грациозных жестов, изгиба бровей. Воплощенной женственности, что пропитывала все ее существо. Они танцевали. Он держал ее за талию, с невероятной четкостью ощущая сквозь ткань игру упругих мышц, атлас ее кожи, стройность ее фигуры, а она легко переступала в такт музыке, тихо склонив голову ему на плечо. Было так хорошо… А потом музыка стихла, они замерли, остановившись. Пока она убирала со стола, оставив одни лишь свечи, он сидел в кресле, застыв каменным изваянием и закрыв уставшие глаза. Чего ему осталось желать… только лечь и уснуть. В бою не спят, да и пьют-едят-то только для проформы. Там всего этого не нужно. Его веки совсем уж набрякли, когда он услышал слегка сдавленный звук ее голоса. И тут он понял, чего еще ему стоило все это время желать. Шаг, другой, и он очутился в их спальне.