То, что не удавалось мне, удаётся Вадиму: ласково поговорив с Машей минут десять, он успокаивает её. Почему у него это получается? Может быть, потому что в полумраке он похож на Эдика очертаниями головы, а может, просто потому что он мужчина, а Маше сейчас как раз не хватает именно отеческого внимания. А может быть, дело в его особом даре успокоительно действовать на детей, который я заметила у него ещё со времён большой вечеринки в честь дня рождения Лизы, когда он умудрялся утихомиривать целых двадцать ребят. Как бы то ни было, Машу он успокаивает, можно сказать, в два счёта. Он не произносит никаких заклинаний, никаких особенных слов, просто разговаривает с ней на отвлечённые темы. Его тёплый голос и тёплая сильная рука действуют на Машу, как снотворное. Вполголоса беседуя с ней, он потихоньку устраивает её для сна: укрывает одеялом, поправляет подушку.
— Ну всё, давай баиньки… Утром увидимся. Спи, ничего не бойся. Здесь никто тебя не обидит.
В Новый год Маша всё-таки грустит, а утром первого января просит отвезти её к отцу. У меня внутри всё обрывается.
— Машенька, а как же я? Ты уже не хочешь жить со мной?
— Я хочу немножко побыть с папой, — отвечает она.
Я не могу неволить её. Собрав ей минимум вещей, я отвожу её к Эдику.
Её нет с нами четыре дня. Пожалуй, ещё ни разу я по ней так не тосковала, как в эти дни. Каждый день без неё тускл и холоден, и пустоту, образовавшуюся в моей душе, невозможно ничем заполнить. Каждый вечер, желая Лизе спокойной ночи, я вижу пустую Машину кровать, и мне хочется выть волком. Её отсутствие абсурдно, она должна быть здесь, но её нет. Четыре долгих дня её место за столом пустует, четыре мучительных утра не слышно её голоса на кухне, а на пятое он наконец-то звучит в моём мобильном:
— Мама, я соскучилась… Приезжай за мной.
Даже не позавтракав, я мчусь к ней. Я ничего не говорю ей о том, как мне было плохо без неё: едва я вижу её, как вся моя тоска вмиг улетучивается. По дороге домой я молчу: мой язык нем от счастья.
Что ещё сказать? В детской комнате в кроватке спит мальчик Алёша, двух месяцев отроду. Он делает то же, что и все дети в его возрасте: спит и ест, ест и спит.
Моя крестница Леночка уже бегает — правда, часто падает, но непоседливости у неё от этого не убавляется. Эдик не хочет искать для неё новую маму: он по-прежнему ходит в строгом чёрном костюме, суровый и неприступный, как монах. Он ведёт замкнутую и воздержанную жизнь: Леночка и работа — вот всё, чем он живёт сейчас, а между тем, он считается завидным женихом. Его мама пару раз пыталась найти ему невесту, но он заявил, что уже слишком стар для этого.
— Называть себя стариком в сорок два года! — поражается Эльвира Павловна. — Нет, тут что-то не то.
Впрочем, это его личное дело. Как бы то ни было, Леночке повезло с папой: многие дети могут только мечтать о таком. Папа, который в меру сил ещё и мама, — явление крайне редкое и достойное уважения.
Город-муравейник мокнет под летним дождём, но дождь не помеха муравьиной суете. Мокрый серый муравейник из асфальта, бетона, стекла и пластика пульсирует и роится, все куда-то едут, бегут, едят, пьют, покупают, стоят в пробках, завидуют, устают, спят, работают. Ваня играет в хоккей, Маша рисует, Лиза радует глаз, Алёша пока ещё только спит и ест. А что делаю я?
Я люблю.
18 февраля — 16 марта 2008 г