— Итак, тейр фон Ламерс, о чем бы вы хотели поведать?
Я улыбнулась, по-рабочему сдержанно, и склонила голову к плечу.
Эдриан не спешил с ответом. Всматривался в мое лицо, скользил взглядом по пальцам, замершим возле пера, возвращался к глазам. Не сомневаюсь, он, как никто другой, видит искусственность моей улыбки, чувствует готовность идти до конца. И откуда-то я точно знаю: его это злит.
— Может, вы сами решите? Возьмите перо. Уверен, оно вам подскажет.
Ван Дорф тихо хмыкнул, явно одобряя решение Эдриана. Меня же оно напугало.
В пору юности я рассказала Эдриану то, о чем многие альры умалчивают. Самые сильные эмоции мы способны уловить без слов рассказчика — достаточно взяться за перо. Тогда наш дар раскроется сам. С одной стороны, это облегчает задачу душеписателя. С другой — если чужие эмоции созвучны нашим — делает ее в разы труднее. И Эдриан это знает. Как и то, что наши чувства схожи.
Я медленно кивнула, стараясь удержать на лице маску невозмутимости. Шевельнула пальцами, притягивая к себе перьевой кончик, сжала его. Мгновение, другое — и десяток эмоций, сильных, неистовых, едва не выбил меня с места. Грудь обожгло.
— Все в порядке, лейра Бейрин? — учтиво поинтересовался Эдриан.
Таким тоном можно спросить, не промок ли гость под дождем, пока шел от экипажа к парадному входу. Или справиться о здоровье дальней родственницы — больше ради приличия, чем из интереса.
Я посмотрела на Эдриана спокойно, с той самой вежливой улыбкой, которая его злит. И ответила:
— Более чем.
— Надеюсь, мои эмоции вас не шокировали?
— Ни в коей мере. Я с радостью запишу любое чувство из тех, что владеют вами столь сильно.
Все во мне клокотало от гнева и боли. Над солнечным сплетением пульсировало, заставляя вспоминать причину, почему пять лет назад я отреклась от Эдриана. Наверное, окажись мы вот так — друг напротив друга с обнаженными душами — в малой усадьбе Адели, и я не сдержалась бы. Нашла бы причину отказаться, уйти. Но последние недели столько раз скручивали меня в узел, лишали воздуха и ломали кости, что попросту не оставили места для слабости.
— Итак, о чем бы вы предпочли поговорить? О любви, о гордости тейров или о гневе?
По толпе гостей прошел шепоток. Кажется, некоторых удивили перечисленные эмоции. Однако ни Эдриан, ни я не смутились. Для нас будто не существовало никого вокруг. Я смотрела в серые глаза, видела старые и новые раны, читала вызов и отвечала тем же.
— О любви.
Звук, сорвавшийся с губ Эдриана, зазвучал во мне эхом. Запульсировал между ребрами, будто пойманный в ловушку, и впитался в тело.
— С удовольствием.
Не разрывая взгляда, я капнула в чашу карминовых, алебастровых и полуночно-синих чернил. Резко, без сомнений, вычертила вымешивателем шесть линий на блестящей поверхности и уколола пером упругую гладь.
— Прошу вас, начинайте.
Эдриан прищурился, криво дернул уголком рта, будто до последнего не верил, что я не спасую. Заглянул мне в лицо — внимательнее, чем прежде. Теперь он словно искал в нем не вызов, а пытался понять мои чувства. Ощутить их так же, как альры чувствуют эмоции рассказчика. И это сбивало с толку. Гнев уступал место растерянности. Растерянность сменяло беспокойство, а его — тоска. Каждая эмоция — как волна, набегающая на галечный берег. И каждая, уходя, тянет за собой, так что уже не понять, мои то эмоции, Эдриана или наши общие, созвучные друг другу.
— Говорят, тейры не способны на любовь, но могу сказать со всей уверенностью: мне знакомо это чувство, — заговорил Эдриан вполголоса. Шепотки тут же стихли — каждый в зале обратился в слух. — Дядя Бертран всегда был для меня особенным человеком, и я испытывал к нему чувства, похожие на те, что сыновья испытывают к отцам.
Я моргнула, сбитая с толку.