Но потом пришло другое чувство.
Свобода.
Теперь мне не нужно было никому ничего объяснять. Не нужно было оправдывать свой «неправильный» подход к игре. Меня больше не тянули вперед, к прокачке и луту. Я мог остановиться. Мог повернуть назад, если бы захотел.
Но! Сейчас у меня была другая цель.
Я мог полностью, без остатка, сосредоточиться на своей истинной цели. Загадка ждала своего исследователя. И теперь мне никто не мешал. Ну, кроме времени и обещанной поездки к родителям.
Выйдя из игры, я еще долго сидел в тишине. Одиночество из виртуального мира перетекло в реальный, став гуще и ощутимее. Квартира казалась слишком большой и слишком пустой. Вместо того чтобы заказать пиццу и снова нырнуть в свои мысли, я спонтанно накинул куртку и вышел. Ноги сами понесли меня к машине. Нужно было увидеть живых людей. Самых важных.
Подмосковный дом родителей встретил запахом яблочного пирога и старых книг.
Мама, Анна Петровна, всплеснула руками, засуетилась, запричитала, почему не предупредил. Я обнял ее, чувствуя, как напряжение последних дней немного отпускает.
Отец, Игорь Семенович, сидел в своем неизменном продавленном кресле у окна, выходящего в сад. Он выглядел еще старше, чем месяц назад. Суше, прозрачнее. Когда я вошел, он попытался подняться, и я увидел, каких усилий ему это стоило.
— Сиди, пап, сиди, — поспешил я к нему, опускаясь на небольшой стульчик рядом.
На его коленях лежала потертая картонная папка, из которой выглядывали края пожелтевших листов ватмана. Старые чертежи. Его мир. Он перехватил мой взгляд.
— Механизмы стареют, Андрей. Как и люди, — тихо, почти беззвучно сказал он. Это была его манера общения — говорить редкими, но емкими афоризмами.
Мама хлопотала на кухне что-то напевая, ее голос доносился оттуда приглушенно. Мы же сидели молча. Отец смотрел на меня своим пронзительным, инженерным взглядом, который, казалось, видел не лицо, а внутреннее устройство. Он всегда чувствовал мое состояние, даже когда я сам его до конца не осознавал.
— Задачку? — спросил он.
Я кивнул.
— Можно, но сложную.
Он не стал уточнять. Вместо этого его рука медленно, с видимым усилием, потянулась к книжной полке рядом с креслом. Он вытащил толстую, потрепанную тетрадь в твердом переплете. Его старый инженерный дневник. Летопись его мыслей, идей и изобретений, которую он вел еще с тех времен, когда работал в закрытом конструкторском бюро.
Он долго перелистывал страницы, исписанные убористым почерком и испещренные схемами и формулами. Наконец, видимо, нашел то, что искал. Он развернул тетрадь ко мне.
На странице была подробная схема какого-то невероятно сложного замкового механизма. Десятки шестеренок, рычагов, противовесов. Но самое интересное было в описании, выведенном аккуратными печатными буквами.
«Замок с нелинейной логикой. Принцип действия основан не на последовательном подборе комбинации, а на создании резонанса в системе. Ключ должен не просто входить в скважину, а имитировать определенную частоту вибраций. Каждый неверный ввод не обнуляет попытку, а меняет внутреннее состояние всего механизма, усложняя последующие шаги. Выход — в понимании системы, а не в переборе вариантов».
Я смотрел на схему, на эти записи, и поражался его сложности. Это был не просто чертеж. Это была философия. Философия, которую я понимал, как никто другой. Это был образ мышления, который он передал мне по наследству — не через гены, а через такие вот тихие вечера, через совместный разбор старых механизмов, через умение видеть за набором деталей единую, работающую систему.
Отец слабо постучал костлявым пальцем по схеме в дневнике. Его голос, обычно тихий, обрел нотки былой преподавательской ясности.
— Видишь эти балансиры? — он указал на сложную систему противовесов. — Они реагируют не на поворот ключа, а на давление. Слишком сильно нажмешь — система блокируется. Слишком слабо — штифты не встанут на место. Каждый раз, когда ты делаешь ошибку, вот этот маленький грузик, — его палец обвел почти незаметную деталь, — смещается. И вся внутренняя конфигурация замка меняется.
Он посмотрел на меня, и в его выцветших глазах мелькнул огонек былого азарта.
— Все попытки взломать его силой или перебором комбинаций были обречены. Он открывается не тогда, когда ты делаешь правильные вещи, а когда ты перестаешь делать неправильные.
Я вслушивался в каждое слово, понимая, что он говорит не только о куске металла. Он говорил о подходе к решению проблем. О философии.
Он медленно, с усилием, закрыл тяжелую тетрадь и положил ее себе на колени, поверх папки с чертежами. Его взгляд снова устремился в окно, но я знал, что он обращается ко мне.