Мне кажется сейчас, много лет спустя, что эти же «силы» начали заставлять меня смотреть. И кажется, что это началось летом, у моря. Там были фиолетовые горы, и на веранде, после ужина, я посмотрел на них, бесподобных, конечно же, на выплескивающим переливы закатном небе. Я почувствовал привычный подъем, но вместе с ним и иное чувство: утрату контроля, овладеванию собою. Мой взгляд в тот вечер ускользнул к тем горам, оставив мне лишь внутреннюю тревогу. И я был в рабстве у закатов, у огромных волн, у моих любимых соборов, у льда, у реки, у всего того, что любил.
Медленно, как выползает свежий сочный листок из тонкого бурого тела, к послушанию взгляда добавилась покорность действий. Она была подобна непрекращающемуся наваждению, которое со всей силой толкало на странные, почти таинственные поступки.
Полуденный закат тянул к воде, и я бросал все дела, бежал к ней, чтобы стоять. И ветер выдувал слезную влагу, и я скорее снимал перчатки. Пока приятное онемение не сменялось врожденным страхом потери конечностей, я, одухотворенно и, отчасти, самодовольно был там. Внешне один, внутри – наедине с той понимающей силой.
Один раз, я помню, ниоткуда возникла идея съездить в лес в феврале и раздеться. Полностью. Это было исполнено спустя день. В тот год февраль был на удивление теплым, поэтому искомой борьбы силы и духа, что я ожидал, не было. На самом деле, все вообще оказалось слишком просто, слишком быстро. Ничего не изменилось, когда я быстро сбросил куртку, свитер, лыжные штаны и увидел среди скучных, тусклых сосен свое бледное тело. Я оделся снова, будто так и должно было случиться. Будто раздевание догола посреди леса было всего лишь видом сезонного закаливания, о котором пишут в газетах.
Был один приток у реки, где я тогда жил, – он был для меня всем. Мы шли с друзьями (друзьями по обстоятельствам) и я всегда мельком искал его глазами. Он порой разливался в такую большую вену, а иногда казался молочно-белым в дождливую, но солнечную погоду. Подбежать к камням, и слева направо: не он (слишком узок), не он (слишком далеко), вот же! божественность. Радость моего вечера.
Но в тумане… В тумане все становилось реальнее. И мой приток терял контуры берегов, становясь кратчайшим путем к открытому морю. Я так действительно думал. Потом посмотрел карту. Карта всегда обманет.
Так вот. Тот приток манил меня больше всего. А я все не решался. Три года откладывал поход к нему – поход, что мог стать безвозвратным. Сначала мешала погода: без солнца идти я не мог. Потом, прознавали близкие. Я скрывался, как мог.
Наконец, выбрал день. День, когда я вновь пропустил занятия.
Я надел лыжи и поехал.
Ехал час по красивому снегу. По идеальному для лыж снегу.
Чувствовал себя великолепно, изливался силой, здоровьем. Изливалось теплом на безветренном небе солнце.
Ехал долго.
Поколебался.
Не доехал.
19.
В тот вечер после театра у меня было два пути: сойти с ума и броситься из окна (хотя это было проблематично, ведь жили мы на первом этаже), или придумать защитный механизм. Я слышал, что жабовидные ящерицы, чтобы скрыться от хищников, сквозь тысячу лет уроков эволюции, стали грязно-коричневыми, как земля. Подобно этим никому не нужным ящерицам я начал скрываться от проблем в своей новой вере.
Веру я создал не сразу. Чтобы вам было известно, вера никогда не создается за минуту. Особенно та вера, которая держится годами. Чтобы она меняла взгляды, мысли, действия, нужно выстрадать ее. Это достаточно тяжелый процесс. Он происходит внутри твоей головы. Внешне ты неподвижен, лицо напряжено, морщинки на лбу, глаза открыты, как у сумасшедших, и ты уставился куда-то, куда другим уставиться нет возможности. Так продолжается час, два, а сдвинуться с места ты не можешь. Иначе окно (пускай и первого этажа)! Поэтому ты стоишь, рождаешь ее, изменяешь ее, пока наконец не созреет спасательный плод. Он все объяснит, расскажет о будущем, о том, как устроен мир. Он даст надежду и безопасность, и пропоёт юношеским голосом :
Нечего бояться!
И ты будешь счастлив, что выбрался из этой ямы страха. Выбрался и вылез наружу, где тебя уже ждали уверенность, покой, надежда.
Но плод поначалу хрупкий. Настолько хрупкий, что стоит уронить его с высоты стула, как он разлетится в дребезги. И потом собирай их: по всему дому, по всей улице и по всему городу. Поэтому придется приложить немало мысленных усилий, чтобы укрепить его.