Ее это, видимо, возмутило, потому что говорить она прекратила, раскрыв рот в недовольном овале. И потом какая-то фраза или вопрос повисли у неё на языке, но не могли оторваться, ведь я просто ушла.
Не хотелось терпеть.
29.
Час тишины – он же час близости – сегодня начался с новостей о текущих конфликтах. Как только я толкнула дверь нашей комнаты, мне было объявлено, что отныне мы в войне с Аполи. Нам нельзя разговаривать с ней, замечать ее присутствие, испытывать любые чувства кроме ненависти.
Еще вчера вечером мы – и Сал, и Нан, и даже высокая Валире – были ее друзьями. Сидели вместе за ужином, обсуждали других, плыли в одном косяке и бежали вместе на стадионе. Аполи была одной из нас, пятой частичкой, отделенной лишь коридором и дверью. Она жила напротив со странными людьми. Я не помню их имен, но одна была кудрявой, полной девочкой, которая всегда была больна и от которой всегда плохо пахло. Вторая была такой же. Черные сальные волосы бросались бы в глаза, но внимание забирала одежда, которую она никогда не меняла, и выцветшая голубоватая панама. Еще она часто подсаживалась ко мне на обеде.
Мы хотели, чтобы Аполи подселили к нам, но просить что-то у наставников было бессмысленно. Поэтому она часто заходила к нам во время свободного часа, спасаясь от сомнительных соседок, и теряла контроль вместе с нами. Мы хорошо общались.
Сегодня же, спросив, в чем истинная причина столь резких смен настроений, я ничего не могла понять. По-видимому, Аполи имела неосторожность что-то сказать (или сделать?), и это сыграло против нее. К полудню все наше окружение со сплоченностью стада заточило Аполи в изоляцию. То же требовалось и от меня.
Принимать стороны! Делать выбор! Не лучше ли быть привязанным к концам двух сосен и быть разорванным на части? Ибо чувствуется это точно так же.
Ах, почему никогда нет третьей, моей стороны! Ведь это даже не слабость и даже не трусость: я просто хочу быть любимой. Любимой всеми, и все.
Как же плохо быть презренным, быть отверженным и забытым. Любите же меня! Смотрите, восхищайтесь!..
Но девочки ждут ответа, я же уклоняюсь словами, как могу.
– Я не знаю, – я это сказала?
Я не знаю.
Аполи была моим другом, как были они.
– Я не хочу разрываться с вами, я все еще член команды. Но, боюсь, я не смогу участвовать в ваших битвах.
Они поняли. Что-то сказали, так тихо, чтобы я не могла услышать. Лира вдруг внятно произнесла что-то едкое. Она иногда бывает тварью.
Продолжилось прежнее, но позже вечером Аполи нашла меня на улице, идущей к нашей беседке. Было темно. Она схватила меня за рукав, заставив меня содрогнуться.
– Я хотела сказать спасибо. Ты единственная, кто не стала участвовать в этом идиотизме.
Она так искренне была благодарна, что я смутилась. После она протянула мне сверток.
Я сказала спасибо, набрав всю вежливость, которая была внутри. Она теперь считала меня лучшим другом.
В свертке оказалась крупная раковина, нежно-молочная и выглаженная водой.
Я думала: как же странно. Все-таки я совсем не понимаю людей, не знаю их и не буду знать никогда. В тот вечер Аполи считала меня самым смелым человеком, личностью, идущей против толпы и делающей все по-своему.
Но причем тут смелость? Я просто хотела всем нравиться.
30.
Знаки, знаки, знаки.
Как же трудно не сойти с ума, следуя им. Как же трудно видеть верные знаки. Ведь столько среди них ложных, путающих, ломающих. Однако я нахожу в себе силы и учусь. С каждым знаком я будто понимаю что-то об этом мире, а понимаю я почти ничего.
Жизнь – это мошка, ползущая на подушке. Я раньше убивал их, испытывал к ним обычную ненависть человека к насекомому. Потом старался не трогать их, как не трогал живые тельца. А вчера мошка была знаком моей подушке. Или не знаком, но чем-то…
Я сидел в большой комнате – она была на самом деле крохотной, но больше моей сжатой спальни – и читал. Точнее, я пытался читать, но голова не хотела погружаться в книгу, она все прислушивалась. Читать я совсем не хотел, если быть честным, я лишь хотел отвлечься, что-то употребить. Но и это не правда. Потому что по всей большой комнате были разбросаны желтые полоски, по стенам, по деревянному скрипящему полу, по пыльной библиотеке. Источником был овал из вечернего неба, сдерживающий изо всех сил приближение ночи. И я пытался не замереть, как раньше, у окна, или не луч на пол, чтобы смотреть. Я, по правде, хотел лишь сидеть и изучать, как расползаются желтые полоски по всем моим книгам и зеркалам. Как меняют они свой окрас, и как проскользнёт один из лепестков по моим жилистым ногам.