Но в ту ночь мое тело… Как будто было сковано нервными судорогами. Я все никак не могла найти то удобное положение, в котором можно было бы замереть и встретить рассвет. И руки, и шея, и вся кожа были напряжены и двигались из стороны в сторону. Одна нога, лежа на другой, казалось, должна была выдавить ее своими костями; те кончики пальцев, чуть касающиеся шеи, стремились ее задушить. Я извивалась на грязном матрасе, замирая лишь в моменты громчайшего скрипа. Но никто не слышал. Все спали.
Наконец, я, должно быть, заснула, потому что я помню свой сон.
34.
Сон
На вершине скалы, столь резко устремляющейся к воде и брызгам, которые она прорезала своими холодными гранями, они сидели все вместе на густой и живой от ветра траве и смотрели, каким далеким казался горизонт. Казалось, еще чуть-чуть, и вода закроет собой все небо. Граница между ними уже была еле заметна. Последние мягкие облака, висящие низко над их отражением, таяли под красными лучами заката и стекали в вечно растущую морскую гладь.
Как изменилось все за это время. Все, кроме этого вида с почти утопающим солнцем. Но тогда – тогда ей было по-настоящему страшно, что растущие с каждым днем волны и всплески заберут и луну, и звезды, и накроют водяной мглой весь ее мир. И тогда она уже не будет знать, куда плыть и вести за собой других. Исчезнут ориентиры, а за ними и верный путь.
А сейчас их кожа блестела, и лица покрывались сиреневой пленкой – последний цвет заката. И такой теплой была трава, что на секунду пришлось убеждать себя, что она не выдумала все это. Что охваченные высоким огнем горы не были просто сном. Горели трава и деревья, и когда от них уже ничего не осталось, горела земля. Жар глубоко проникал в самый камень.
Много времени потребовалось, чтобы скала переродилась и ни следа прошлых мучений не осталось на ее лице.
* * *
Это был сон, путающий твое настоящее. Сон, что воспринимаешь как часть давнего события, как далекое воспоминание. В ту ночь он слился с тем, что я увидела, открыв глаза.
Наше окно – старое, холодное окно, смотрящее на кипарисовый задний двор – было покрыто инеем. Абсурд. Стоял август, но в этих широтах я сомневаюсь, если хоть раз выпадал снег. Только проснувшись, мы часто видим странные вещи. И ведем себя странно. Нан однажды начала кричать на стену, умоляя оставить ее в покое, когда мы слишком резко разбудили ее в воскресенье. Проснувшись телом, она все еще была в своем сне. О чем он был, я не знаю. Ведь, сгибаясь от смеха над всей картиной, мы мало думали о том, что могло происходить у нее в голове. Спросила об этом я слишком поздно, уже к вечеру, на что Нан с искренним недоумением ответила, что не понимает, о чем я говорю. Она не помнила ничего: ни сон, ни разговор со стеной, ни нашу глупую реакцию.
То должна была быть августовской, черной ночью с широким звездным небом. Я тогда видела много звезд, сейчас же мои глаза замыты солью и водой. Луна теперь двоится. Жаль. Но сбежав от судорог полусна, мне действительно показалось, что все летние дни, весь полуденный зной и теплая вода на у берега были одной из многих линий бреда. Ростки зачатков темных, навязчивых мыслей, которые приходят с наступлением убийственной тишины. Мне казалось, что я наконец проснулась в настоящем утре устоявшейся зимы, пришедшей слишком давно, чтобы я могла вспомнить. То была первая мысль до первого глубокого вдоха.
Через губы во влажное горло, через длинные пути трахеи и ветвистый лес бронхов, в мои легкие ворвался серный и горячий, как жидкий металл, воздух. На вкус он был темно-бурым ядом, от которого хотелось, как ни странно, либо уснуть, либо разлететься во все стороны. Он давал ту энергию, от которой стучится сердце, дрожат руки и все внутри только раздувает тревогу, но которую невозможно излить в полезное действие. Энергия, не способная на благо, при всех усилиях ею овладеть. Она овладевала мной, и я чувствовала, как в груди растет сила разрушить все что угодно.
К окну – уже не с инеем, а запотевшими пятнами и радужными кругами, словно кто-то тайно жег стекло ночью – я шла быстро, ногами почти проламывая пол, пока лицо не оказалось на расстоянии кулака от главной тайны комнаты. Я пыталась всмотреться сквозь него, но оно скрывало абсолютно все. Тогда, не знаю почему, я решила прикоснуться к нему. Решение, возникшее где-то в отдаленной, снабжаемой пульсирующей яркой кровью части сознания, которую я уже не контролировала. Под властью наваждения рука протянулась и в мгновенье была охвачена обжигающей болью. Стекло было нагрето до предела, казалось, по кончикам пальцев скользнул маленький огонек. Я раскрыла рот в высоком, чистом крике.