Открыли свои глаза остальные. На их лицах выступал пот.
35.
Может, я схожу с ума?
Совсем нет.
Я уже давно
Сошел.
(Отрывок)
Сначала открылось окно, и потом открылось небо. Оно было желтоватое, безоблачное, за исключением дыма, оторвавшегося из трубы маленькой станции. Я не знал, насколько оно продержится, и тревожное чувство не обмануло. Я шел вдоль вмерзших в соль лодок и лодок подальше, покачивающихся ленно на воде, когда на меня полетели градины размером с турецкий горох. Они били мягко, но с большой скоростью в глаза залетал гороховый вихрь, и я чуть не сорвался с края пристани на мутноватый лед. У холодных комков каким-то образом получалось проскочить под мою рубашку, где они таяли и стекали ниже. От этого диафрагма сокращалась, подергивался живот, легко подрагивала грудь.
Я снова поднял голову, щурясь до линий, потому что наверху было красиво, а я очень ценил красоту. То была странная красота, очень редкая. Вихрь и солнце вообще редко ладят друг с другом, но в тот день слились в голубо-белое буйство. Я теперь следил за ногами, но держал взгляд наверху. На улице все уже сбежали в свои старенькие каменные дома, но у рыбного магазина, к которому я приближался в прострации, сидел кто-то старый и нищий и просил милостыню. Она или он был сжат, как улитка, в раковину из скудной одежды, а вихрь красоты все усиливался. Мои длинные пальцы я держал в кармане, но и там они успели стать красными и мокрыми от холода. Как же, должно быть, ему холодно. Но старый кто-то почти не двигался, пока его кружило в красоте. Его рука оставалась вытянутой вперед. У меня болели пальцы. У него, наверное, болело все.
Я остановился, чтобы поискать в карманах деньги. Но у меня никогда не было денег, и я это знал. Все же, так хотелось помочь ему. Я все искал эти деньги своими красными пальцами. Искал и думал, а помогли бы они ему, найди я их. Мне кто-то говорил, что милостыня – это лишь способ заткнуть свою почерневшую совесть. Дать ей шанс заговорить по-другому. «Смотри, он не так плох! Он думает о людях! Он помогает им!»
Да, он думает о людях. Около 4 минут в день.
Деньги я не нашел, и не нашел ничего другого, что мог бы дать грустному человеческому шару. Мне было стыдно проходить мимо. Я прошептал молитву, чтобы моего кого-то спасли.
Добрый я стал или злой?
Может, и никакой.
Может, никто и не сажал ничего в мой рассудок.
Может, это всю жизнь было со мной. Дьявол сожительствовал с добрым началом, а последнее подавляло его изо всех сил. Изначально я был и тем, и другим, умея лишь выбирать нужную сторону, гася другую. Но не всегда получалось.
Ведь если вспомнить, я научился выносить мозг своим родителям еще до того, как научился считать. Я кричал на них, проклинал, ревел, оскорблял их и с видом маленького ангела бежал плакать в их ручках, прижимаясь к их груди, любя их и желая любви в ответ.
Несколько зим назад я занялся всерьез поисками того момента, когда я сломался. Я четко помнил себя до: спонтанного, здорового, счастливого. Я еще не знал, в какие игры памяти и забвения любит играть наш мозг. Я думал, что нужно лишь отыскать то событие, повернувшее мою жизнь не туда, и все станет ясно. Событие, которое проглядел и упустил. Но я ошибался.
Приехав однажды в наш старый пустой дом на берегу, с заколоченными проемами, из которых дышало сыростью, я отыскал старые записи дневников и кучу пыльных кассет. Я забрал их к себе, в антикварном магазине взял проигрыватель и начал смотреть.
Это было странное чувство. Чувство тепла, когда видишь себя, такого маленького и счастливого. Кусочек тебя, кажущийся с экрана другим человеком, с кем бы вы обязательно стали друзьями. Но это был я. И от этого было не по себе.
В том фильме, который освещал мою черно-холодную комнату то желтым, то голубым светом, маленький я сидел, окруженный разбросанными игрушками, в гостиной и играл. Дети всегда играют. Как жаль, что игры бесполезны.
Несколько минут задумчивый и милый ребенок выбирал, за какую из разбросанной кучи разноцветных предметов взяться. Потом в кадре возникли ноги отца, он сказал мне что-то, но пленке было больше 20 лет. И вместо слов я услышал лишь шипение и глухие помехи.
Я продолжал смотреть на себя, пытаясь понять, о чем мог думать мой 5-летний друг. О чем вообще думают пятилетние дети? В ответ на мои мысли лицо ребенка вдруг сжалось, а на нежных висках прибухли венки. Он начал плакать. Потом начал кричать.
Кассета шумела. По экрану ползли розовые полосы, электрические дефекты бесновались. Маленький я начал бить пол, швырять разноцветные предметы. Маленький я начал биться ногами, локтями, потом головой. Ему было больно, но он не мог остановиться. Маленький я ждал, пока отец или мать скажут, сделают что-то, что его успокоить. Засуетились ноги вокруг него, как в нелепом танце.