Только сказал свое последнее слово Эмуннах, по щекам его покатились слезы, и в них отражалось мерцание. Я взглянул вверх и был поражен. Надо мной разрывало густой туман Солнце.
И я начал верить, и стало расчищаться небо, пока не исчезло последнее серое облако.
И воды стали отражением бирюзы. Я взглянул в их глубь и увидел, как гонятся друг за другом живые существа. И вспомнил я свою деревню, и мать, и их серые лица, и в воздух, подобный дыму, и землю, бесплоднее камня.
И я спросил Эмуннаха:
– Почему же не рассказал ты про Солнце раньше? Зачем скрыл все для себя одного?
– Я долго пытался, но слишком я стар, чтобы дать людям веру. Для них я безумец, безумцем и останусь. Я ждал тебя.
– Плывем же скорей, вдвоем нам должны поверить!
– Ты юн, и ты смел. В тебе сила двоих, мне же шепчет конец. Плыви же один, расскажи им про небо, и веруй в них сам, как ты веруешь в Солнце. А я в океане останусь под теплым светом, откуда родился – туда и уйду.
Я долго рыдал и смеялся, и пел благодарности старику. Я с Солнцем и с ним попрощался, и начал свой путь домой.
И вот голубые воды сменились плавучим свинцом, но все мне мерещились отблески света. И с запада, казалось, выглядывали обрывки голубого полотна. Но только туда направлял я свой взгляд, как затягивалось серое одеяние.
Я вышел на безжизненную сушу, достал свои сети, уволок лодку с старой избе.
Я нашел мать, всех соседей, и всю деревню согнал к воде.
Они смотрели пустыми глазами, сдавленным сверху унынием. Гудел холодный ветер, выл свои песни про смерть. Я поднял глаза наверх, и представил, как тучи разрывает солнечный луч.
37.
Когда я закрываю дверь балкона, мне кажется, что затыкается пробка моей маленькой темной комнаты. И у меня закладывает уши. Я вдруг оказываюсь заложником в кубе без доступа к воздуху и звукам. Я дышу в нем, вдыхаю последний кислород, пока не останутся одни мои выдохи. И в них я задыхаюсь, нужен новый воздух, нужны новые звуки.
Я открываю балкон, и уши раскладывает. Снова открыты все проемы, и в них залетает улица с ее шумными людьми, их животными, лодками и тачками. Залетают запахи рыбы и овощей, запахи времени. С закрытой дверью время не движется, а стоит. Его тихо толкает мое дыхание, но стоит ему остановиться, как застывает все. И я чувствую себя мебелью, такой же мертвенно-тихой, как стрелки настенных часов.
Когда поднимается ветер, вода на реке становится похожа на воду в море. На реках почти не бывает волн, но на этой они плещутся вровень с океанскими вспучиваниями. С приливом ровные волны синхронно наступают на сушу, покрывая ее с поразительной скоростью. Они бегут, поднимаются, пока не исчезнет песок. Пока река не протечет под дверь нашего дома.
Если открыть дверь, она хлынет холмом внутрь. У нас нет лодки, ползти, как звери, мы не хотим. Мы хотим лечь и быть унесёнными.
Стихает. Мы колышемся на легких волнах, в воду погружены все тело и уши. И мы слышим все, что внизу. Некто из глубины наблюдает за нами, но у него нет лика и голоса. Все, что он видит, это наши тела со спины сквозь бьющий свет.
Из воды торчит лишь пол-лица и грудь. Яснеет. Обратно отходят волны, к другой Луне, и нас сносит к большой воде.
Мы на реке, а значит нас подбирает другой берег, укладывает с материнской любовью спать в мокром иле. А когда мы проснемся – совсем высохнет земля, нужно лишь встать и отряхнуться.
38.
Сал! Нан! Валире!
Своим криком я пыталась сорвать оцепенение с их тел.
Они сидели, раскрыв глаза и губы, жадно дыша, но не двигаясь. Что-то не давало им убежать. Для них это было страшное продолжение сна, и они ждали его конца.
Тогда я начала тянуть их за руки, сбрасывая их с кроватей на пол, где они, согнувшись в ударах, приходили в себя.
Я крикнула снова:
– Быстрее!
И мы выбили дверь наружу, где черный дым заполнял коридоры. Каждый вдох был едким и отторгался самой слизистой горла, так что с каждым глотком воздух выплевывался обратно с судорожным кашлем. Нас мучала жажда кислорода. И тогда мы легли вниз, дыша часто и мелко сквозь натянутый до носа хлопок пижам. Из черного дыма мы выползли в красно-серый туман. Было темно, и на секунду я решила, что была ночь. Но слезящиеся от ядовитых частиц глаза увидели, как за кипарисами, вспыхивающими, как свечи в церкви, пробирался бледный, будто бы высушенный розовый диск.
Из окон первых и вторых этажей в панике выбирались люди. Люди, живущие выше, кидались в объятия размашистых веток, которые не всегда были готовы принять столь тяжелое бремя и обламывались с хрустом и криком. Двери были сожжены, и из широких проемов бежали друг по другу, друг через друга задыхающиеся атлеты. Бежали из одного ада в другой, бежали из сна.