И никуда не могло деться это чувство долга – запомнить место, что покидаешь навсегда. Посмотреть на него еще раз долго и тщательно, попрощаться. Я шел медленно, останавливаясь у случайных окон и заглядывая внутрь. Внутри было хорошо. Там дремал обособленный уголок теплой жизни, там была белая тюль и плотные шторы. Карниз, за который я держался, впивался в ладони, и мне пришлось отпустить его вместе с окном.
Я ударил себя по щекам: вспомнить! Для чего я покидаю все это? Впереди нечто большее!
И я двигался дальше, прочь из города к условной границе. И каждый шаг давался с трудом, пока не была пройдена эта условность: я никогда не был так далеко от дома. Впереди уже не было ни одного барака, ни одного деревянного столба с проводами. Начинался лес, сгущающийся в сплошное поле стволов, снова редеющее и покрывающееся смрадом топких болот. Но именно к ним я держал путь. Там, через сырую хлюпающую почву лежал путь к междуречью, обведенному на всех моих картах. Две реки – одна текла с плодородного запада, другая с обветренного востока – сливались в одну, чтобы встретиться с морем. Карта вела до слияния, дальше вела река.
Идти предстояло три дня, ночью я останавливался. Настал момент жить по-новому, без сна, и мне предстояло проводить долгие темные часы в своих мыслях, или соединяясь с высшим светом? Но идти по отсутствию человеческих следов оказалось сложнее. Постоянно работали ноги, высоко задирались колени и выжимали по капле пота из моей шеи. Я смотрел на свой компас и держал путь на абсолютный север.
В первый день я прошел не больше 10 километров, когда повалился у поваленного дерева, глубоко дыша. Тело ныло, мысли не отпускали. Я решил остановиться и провести ночь у журчащего ручья. Целую ночь! Я не хотел спать, и внутри еще теснились силы, но я боялся провести еще полсуток с самим собой. Мои мысли с наступлением темноты выедали меня, и все сложнее становилось думать о моем мире, чистейшем свете и широкой судьбе. Все же я лег, уперев голову в гнилое бревно, и не давал глазам закрыться. Тогда передо мной возникла моя мать.
В нашей семье было непринято говорить о любви и сопутствующих эмоциях. Неуместными казались разговоры, и ценилась чистота места и звука. Ценилось молчание. Моя мама казалась мне самой таинственной женщиной, и я никогда не знал, что творилось у нее в голове. Однажды она застала меня в ванной, стоящего перед зеркалом и повторяющего вполголоса проклятия в ее сторону. Мне было 8 лет, и грубые слова помогали мне успокоиться. На маму это произвело впечатление, но какое – я не знал. Я повторюсь: я ничего не знал о ней.
Но я любил ее, люблю и сейчас, не зная, где она. Люблю, не зная, любила ли она меня. Воспоминания бросали меня из года в год. Они дополнялись свежими подробностями и изогнутой новизной. Мне нужно было представить ее, свою мать, полностью от головы до пяток. Мне нужно было сосчитать все пять пальцев на каждой ее стопе и кисти. Еще держа все тело в голове увидеть ее лицо. Но, нет! Чем больше смотрю, тем больше оно размывается. Ах, это мучение! Снова и снова: стопы, пять пальцев, единые целые ноги, тело и руки, ее голова. Ночь только началась. Я сбегаю в свой сон.
А ведь о ней я молился больше всего. Каждую ночь, включая эту. Я просил, чтобы при ней вечно были здоровье и счастье. Для себя я не смел просить такое. Неспокойный сон.
Вспомнить себя всего несколько недель назад, я не увижу мыслей о побеге. Я слишком любил ее, чтобы оставлять здесь. Но лишь когда все планы провалились, когда она собственными словами разбила каждое мое намерение, у меня не осталось выхода. А план был прекрасный.
Я хотел подготовить рассказ, описать, что известно лишь мне. Но слово показалось мне слишком узким, оно вбивало в заточение свободный полет моих иллюзий. Тогда я решил снять кино. О, какие кадры кружились у меня в голове! Кино – это ведь такая же жизнь, но оставшаяся позади. Она была плосковата, но могла передать и звуки, и голос, и мои видения. Снимать я должен был в лесу, я даже знал, в каком именно. В светлом и просторном лесу, где у мамы был деревянный дом, доставшийся от ее отца. Мы часто гуляли там в мае, а летом прилетали комары и гулять было невозможно. Я мог лишь убегать от них, размахивая длинными ветками, но и они не спасали от мелких дьяволят, целящихся в глаза. Иногда я упрашивал ее пойти со мной за травами или черникой – что был лишь предлог выйти на солнечную поляну и бродить, перепрыгивать ручьи, обводить руками старые корни – а она посылала меня одного, вручив ведерко, и давала мне полчаса. За это время я успевал дойти до первых ягодных кустов, но не успевал затеряться в глубине. Мы часто гуляли в мае, но последний май был 6 лет назад. И он засел в моей голове, как вечно солнечное, тихое место. Только там возникали кадры моего послания, уговаривающего ступить внутрь и заблудиться. Заблудиться, чтобы снова найтись.