На один из праздников я получил камеру. На другой – триногу. За это время у меня вырисовывалась цельная картина: вот я нагой сижу на высокой ветке, вот огромный костер, а я вокруг пляшу и прыгаю. Долго не мог решить, где будет само послание. За кадром в виде моего голоса или в тексте, бегущем внизу экрана? Но это оказалось не важно: я так и не съездил в тот лес, я так ничего и не снял.
Позднее я вернулся к тексту. Нужно было действовать решительно. Новый план: к своему дню рождения написать письмо-книгу, в которой я признаюсь во всем. Выложу начистоту все самые сокровенные мысли. Обнажу веру. Каждый день я проводил в библиотеке и писал, писал. Стиль был похож на песню, написанную сплошными певучими линиями. Главы прибавлялись, убавлялись дни до финала. Но она убила весь смысл своими словами. Все мои намеки о нашем будущем путешествии в вечность она отражала испуганными переживаниями за мое будущее. Она не понимала, почему я был так пассивен в выборе карьеры. Не понимала, почему летели вниз посещаемость и баллы. В ее голове я, наверное, был праздным юношей, которому был нужен только толчок. Но я уже летел вниз.
В один день я понял, что маму не уговорить. Она жила в своем мире, и никогда бы не стала жить в моем. Бетонной стеной упирались гордость и независимость. Я не мог сделать ее моей собственностью, забрав с собой.
Когда сон кончился, но глаза еще были закрыты, вдруг забылись последние месяцы и показалось, что глаза откроются на белую стену с тремя морскими миниатюрами, купленными мамой у одного неизвестного художника. Но они открылись в холмы из незрелой черники и долгие, однообразные столбы. Солнца не было, не было и моих миниатюр.
Следующие сутки пути давались легче, но были однообразны и долги подобно первым. Я шел уже бодрее, приноровился наступать в нужные места, не давал праздно лежать ножу. Лес менялся так медленно, что я испугался, не придется ли идти лишний день. Несмотря на все обещания питаться небесным эфиром или магией света (нет, таких понятий не было в моей вере), я вдруг начал принимать тот факт, что мне придется поесть. В моем животе желудок выскребал себя внутрь, но еды я с собой не взял. Я ускорился. Глупо было бы умирать в самом начале бессмертной жизни.
Но я опоздал лишь на пару часов. Конец леса ознаменовал подсоленный ветер. Он обогнул редеющий цвет коры и на шуршащих листьях дополз до углубления, что вытоптали мои ступни. Я понял, что дошел до конца. Я вырвался из скуки, и за минуты до этого вырвалась таинственная полоса под небом, алая, как сила. Тогда я и увидел его.
Человека, смотрящего на небо.
42.
Я хотел быть честным – я буду честным до конца.
Ровно 23 минуты назад, в 16:16 часов на моих отстающих на три минуты настенных часах, я лежал в позе трупа и пытался убедить себя, что люстра не сорвется с потолка и не придавит меня насмерть железным основанием, которым она крепится к потолку, и своими железными цветами. Я закрывал глаза, делал долгий вдох и еще длиннее выдох, но видение не уходило, и я открывал глаза проверить, что она все еще на месте. На моей левой руке несколько дней назад я начертил фразу, схожую на отрывок из священного писания, напоминавший мне, что страха больше нет. И каждый раз, когда, проходя вдоль дома, надо мной вдруг осыпалась крыша и медленно обрушались балконы, я настойчиво отводил взгляд к руке, где уже стиралась волшебная надпись, призванная меня успокоить. Но я начал привыкать к ней, и вглядываться в буквы приходилось все дольше. Постепенно она и вовсе начала отталкивать меня назад в пропасть, и я понял, что так рождается новая мания, новые ритуалы. Я стер надпись вечером в ванне, тер ее мылом, но слабый след оставался. Тогда я ногтем начал оттирать старую кожу, делая ее красной, но чистой. Возможно, стереть волшебные слова было ошибкой.
Иногда я думаю, обратимо ли все это. Не оставило ли мое прошлое на мне шрам, остающийся белым на солнце, такой гладкий, что хочется водить по нему указательным пальцем. Тогда я иду на кухню, где мою руки холодной водой. Не сушу их ничем, лишь встряхиваю лишние капли. Из шкафа достаю последний чистый стакан стекла, большой, как моя ладонь. Заливаю его водой почти до края и жадно выпиваю залпом. Вода холодит все внутри, и я чувствую, как она проходит по мне все ниже и ниже. Я вновь заливаю его, уже наполовину, и так же уверенно, но менее быстро, опустошаю стакан. Со стуком ставлю на стол, двигаюсь к большой комнате. Там меня ждет она – тихая люстра с железными цветами и потухшими лампами. Теперь мы вдвоем, и я покажу ей, что я изменился. Я изменюсь и сяду под ней. Нет, я не буду смотреть на нее, выжидая. Я брошу быстрый взгляд, какой бросают на нечто обыденное и непримечательное. Усмехнусь и начну писать в дневнике.