44.
Подморозило вчера – сапоги слегка проламывают ледяную корку, под ней – пушистый слой, еще ниже – твердый и уплотненный фундамент. Идти по такой дороге легко, кромсает звонкие кристаллы черная кожа, в безветрии звук подошв отлетает на многие километры. Наконец, лысые круги и овалы, выметенные начисто вчерашней ночью. Идется уже совсем быстро. Цвет из-под снега торчит сероватый с синим отливом, местами мутный, но в целом чистый, водянистый. Значит, дорога еще крепка, но с ударом проверяет надежность моя жесткая пятка. Не проламывает и куска, лед молчит, значит смело держу дорогу.
Крепкий лед местами не выдерживает своей крепости и сжимается, стягивается в разломы. Друг на друга наваливаются тяжелые ледовые плиты, и кажется, будто внутри они начинают петь. Загорается огонек – чуть меньше пламени спички – опасений, но льдины толстенные, а цвет еще синий. После них уже ровно и гладко, где-то встанешь и ветер сам понесет тебя по скользким проплешинам. Лягу на одну из них, накатавшись, и близко-близко услышу постукивание, похрустывание. Наверху, рядом – везде пусто. А тихое постукивание все идет, но из глубины. Лед начинает петь. Из-за крепости сжимается. Потом и вовсе поползут по надувам, сметая да одевая в белую пыль, вьюжные опилки. Не место мне здесь, просят уйти. Ведь я дурак! Забыл, что пришла весна! Не то значит серость с синим отливом. Не крепость, а таяние. Тают плиты, изламываются платформы, и я бегу со всех ног от треска, что наступает на пятки. Бегу, пока не увижу знакомый разлом. Так разломился однажды мой разум, моя душа, и теперь не знаю, зарастет ли снова со следующими морозами. Или же морозы не придут никогда.
45.
Я не смог уйти и не смог вернуться.
Вместо этого ушла моя вера. Она пошатнулась, будто на одной ноге, по крупицам начала обсыпаться, как ветхий дом. И когда я больше не смог стягивать ее воедино, она ушла насовсем. Среди моря и праздно стоящих людей, среди завываний за моим окном, за треском фундамента, расшатанного северным ветром, я оказался в путанице своих обещаний, видений, знаков. Прошла целая эпоха, но новая еще не настала. И моя жизнь у берега с тучами чаек казалась бессмысленной.
Моим единственным утешением был замерзающий океан. Я выходил на него на рассвете и на закате, бродя вдоль каменного берега с севера на юг и с юга на север. В глубь воды я ходить уже не решался. И давно бросил эти затеи. Достаточно было стоять и не видеть земли и людей в горизонте. Достаточно было большой воды, щекой прижимающейся к сонному небу.
Я выходил к нему пустой, стараясь оставить ключи, лишние одежды и последние деньги в своем новом доме. С океаном нужно быть честным, голым. Только так можно исповедаться перед ветром, быть прощенным водой. Поначалу, стоя на морском льду, я думал о прошлом и прошлое пленило своей беззаботностью. В нем, казалось, было столько смысла, столько грубого счастья, что мне хотелось провалиться в это время-пространство и оказаться в нем снова. Меня тянули упущенные часы, я думал о своей комнате, о матери.
Не было стремлений и жажды роста, только противоестественное уменьшение до младенчества. Но со временем и это прошло. Я стал обычным человеком со слегка поломанной головой, кто жил тем, что видел, и черпал радость из окружения. Я устроился в помощники к рыбакам и добывал свой хлеб, потроша белую рыбу. Иногда они брали меня на судно, но мне было трудно перерезать глотки скользким, трепещущим рыбинам. Они выскальзывали у меня из рук до того, как острое лезвие могло раскрыть их белую плоть, чтобы темная кровь вылилась из них до конца. Поэтому я чистил уже мертвые тельца, делая это так быстро и качественно, что старик, у которого я работал, стал относиться ко мне, как к сыну. Он часто приглашал меня к себе на ужин, и в его желтых комнатах, обставленных по-старчески, я познакомился с его женой. Она никогда не выходила из дома и все свободное время посвящала травам и картам. Последние использовались для азартных игр, но чаще для гаданий. В нашу первую встречу она гадала и мне, предсказав неожиданное известие, перемены и ангела-хранителя. В последнюю встречу, когда я выпросил у нее колоду, она нагадала мне смерть.
Забытый привкус серы защипал на кончике языка, когда я бежал к себе с предчувствием, что вот-вот умру. Жена старика не уточняла, что умру именно я, но о смерти кого-то из моей крови я не мог и помыслить. Ночью мне слышались шорохи, и я проснулся еще до рассвета. Спать было невыносимо. Все мои силы были брошены на борьбу с приближающейся трагедией. Я думал, трактовал это слово «смерть» по-своему. Чья же смерть? Неужели действительно моя? Или же это значит конец? Конец чего? Незнание сводило с ума.