На дачной веранде у Михановских и протекал нынешний отпуск Грации. Бывали дни, когда в деревне у хозяйки она только ночевала. И даже тогда, когда Грации в компании стариков и младенцев становилось скучно без Антонины и Юлии, она все равно не уходила от Михановских: что ей делать там, в Пуховке? Кивала Григорию Максимовичу: да, да, да! Улыбалась Марьяне Леонидовне, а сама думала о Дубровине или о Катьке Хорошиловой.
«А кто виноват, Гликерия? — спросила ее однажды Катька. — Может быть, мы сами виноваты? — Хорошилова размышляла, раскручивая на указательном пальце тонюсенькую, почти невидимую, если бы не искры, так и сыпавшиеся с нее, золотую цепочку. — Мы! Ждали принцев, а принцы наперечет, как бизоны из Красной книги. Вот и приходилось довольствоваться нищими…»
«Может быть».
«Нет, Грация! Это ведь не мы с тобой придумали, что человек создан для счастья, как птица для полета. Это нам внушили, а мы поверили, попытались подняться в небеса — и обломали крылья».
«Не знаю, Катя, не знаю».
«А ты напряги свои мозги, Грациоза. Все мечты сбываются, товарищ! Разве нам не об этом твердили с малышовой группы? Куда ни сунься, везде один припев: у нас есть абсолютно все для счастья! В кино, в театре, по радио, в газете, из «ящика» — одно и то же: вы обязаны быть счастливыми! Это, мол, дорогие товарищи, просто-напросто незыблемый закон социализма: каждый, если только сильно захочет, будет счастлив… И нигде, никто не готовил нас к страданиям, не предупреждал: не разевай рот, не то поганую ворону проглотишь. Вот и результат: драма и трагедия от несбывшихся ощущений. Завышенное ожидание, Глаша, это тебе не фунт изюма, а полкило горчицы. Натощак. Ферштейн?..»
От Катьки шло все — и хорошее, и плохое, но что-то все же шло! И это было самым главным. И пусть о Катьке говорят что угодно: ненормальная, выдумщица, сексуально озабоченная, пусть! Грация считала Хорошилову просто-напросто обыкновенным непредсказуемым человеком. Конечно, это звучит непонятно до обалдения: рядовая непредсказуемость, но если бы все знали Катьку так, как знает ее она, то непременно согласились бы с этим. Кто бы еще, кроме Хорошиловой, рискнул на круиз по Дунаю за полторы тысячи при окладе в девяносто восемь? А Катька два года мечтала: голубой Дунай! Голубой Дунай! Шесть стран! Вена! Будапешт, София! Целый год перед поездкой брала на обед в столовке винегрет и овсяную кашу, а что она ела дома, можно было лишь предполагать. Когда они оказывались за одним столом, Грация хитрила: с подчеркнутым огорчением толкала по гладкому пластику в сторону Хорошиловой тарелку с рубленым бифштексом: «Черт! Совсем забыла про зубного врача. Мне через десять минут к врачу, а в бифштексе полным-полно лука». Или набирала на поднос множество закусок, которые, естественно, не могла осилить. Или звала Катьку в гости и просила тетку Веру, которая тогда наконец оказалась в Москве, выбившись на склоне лет в лимитчицы, устроить грандиозное обжорство: наварить-напечь всякого-разного по случаю, скажем, дня ее ангела. Грация многое придумывала, чтобы поддержать подругу. И всегда перед ней маячил страх: как бы Катька не обиделась! А обижалась Хорошилова, по своему обычаю, тоже непредвиденно. Вот так — это было, правда, давно, — обидевшись, вышла замуж за Валерку. Ну, развелась-то она с ним вполне обдуманно, а расписалась исключительно из-за обиды: Валерка сделал ей гнусное предложение, а Катька решила ему отомстить оригинальным способом — женить на себе.
Эта история была для всех тайной, для Грации тоже. Но после злополучного Международного женского дня Катька открыла тайну. Грация пришла к ней в гости в своем новообретенном имидже — аспирантка после бурной ночи и накануне защиты кандидатской: волосы в пучке, перехвачены черненькой резинкой; на носу — очки, впрочем довольно симпатичные; губы едва тронуты помадой. И почти никаких украшений — только скромные бусы из расплавленной янтарной крошки. Зато под глазами — глубокие тени, а в искрящихся зрачках — обещание. Что значит «обещание», Грация до конца не продумала, но звучало это многозначительно.
Они долго жаловались друг дружке. Пили чай с ванильными сухарями и по очереди жаловались. Хорошиловой имидж понравился. «Годится, — сказала она. — Только тебе нельзя теперь в десятирублевых колготках. Нужны чулки, капрон за рубль двадцать. Можно с небольшой дырочкой на пятке. Тебе же все безразлично, понимаешь?»
«Ты права, — соглашалась, подумав, Грация, — только за рубль двадцать Дубровину не понравится».
«Да, — хихикнула Катька, — Дубровин у нас эстет».
«Катька, — сказала Грация, снимая очки, надоевшие ей до чертиков, — а ты Валерку не вспоминаешь?»