— Зануда! — вырвалось у Грации. — Но ты можешь посетить меня, если… можешь. Бери такси — мигом! — Не удержалась и добавила: — Не бойся — проезд оплачиваю я… в одну сторону. — И дурочкой захихикала.
Тут же набрала номер Антонины Михановской. Та ответила в момент и не своим — «загадочным» — голосом: «Хэлоу!» Когда Антонина выпендривается, ожидая важного звонка, то всегда преподносит что-нибудь такое-этакое.
— Это я, — погасила ее надежду Грация. — Как дела?
— А-а-а, хреново.
— Работала?
— Нет, только что вернулась с просмотра. Доказывала разномастным кобелям, что я — человек. Они же, члены комиссии, не на эскизы смотрят, на мои сиськи и на коленки. Я, конечно, выпростала все, что могла, но не до пупа же! Вот если бы я была мужиком или, по крайней мере, лауреаткой, непременно явилась бы на просмотр в балахоне. Такой широкий и прямой балахон. Представляешь? Грязно-черного цвета. До пяток. И полумаска…
— Ничего себе мечта.
— Я такая! А Юлька вон лежит поперек тахты кверху задом и опять в Париж собирается. Столько, говорит, родственников там, а я все здесь и здесь. Да, Гликерия, — Антонина тоже была не прочь поплясать на ее имени, — нашел наш папа тебе пристанище… Нет, в дачном поселке не удалось. В Пуховке. Это недалеко. Недорого. И без клопов. Согласна, Гарринча?.. — Антонина вдруг осеклась, тяжело и коротко задышала, будто поперхнулась табачным дымом. — Извини.
— Ничего, — успокоила ее Грация. — Я, можно сказать, даже горжусь таким сравнением. Правда, Гарринча вроде бы спился. Или смарихуанился. Но это не имеет значения: в свое-то время он был знаменит и поэтому счастлив под завязку… Да, а разве Юлия была во Франции? Когда ж это?
Антонина фыркнула:
— Анекдот такой есть: опять, мол, хочу в Париж. Не знаешь?
Дубровину бы следовало вползти в ее дом на коленях. Или ворваться ураганом. Но он вошел степенно и даже с приподнятым подбородком. Было мгновение, когда Грации хотелось развернуть его и хорошенько поддать сзади, чтобы катился восвояси. Особенно Дубровин был ненавистен ей из-за перекинутого через руку плаща. Аккуратно сложенный плащ. Распрямленная ладонь прижата к животу. В меру, чтобы никто не подумал: зазнается Дубровин, задрал подбородок.
Если бы с последней их встречи не минуло столько дней!..
Конечно же вечером она позвонила Катьке и призналась в слабости: «Не могу с собой справиться». Хорошилова не отругала, не поиздевалась. И не пожалела ее. Она произнесла тоже «загадочным», но иным, чем у Антонины, голосом:
— Ты заслуживаешь счастья, Гертруда.
— Ну ты даешь, подруга!
— Да, заслуживаешь. Именно ты. В тебе, милая моя, естественно и неразрывно соединилось то, что составляет человеческую сущность: чистота и грязь, прекрасная душа и физическое уродство.
От последних Катькиных слов Грация вспыхнула: они с Антониной что, сговорились? Но — странно! — не обиделась на Катьку…
Дубровин пробыл у нее часа полтора, однако и за это малое время квартира успела по новой пропитаться им: его голосом, его шагами, дыханием. Опять Грация ощущала его прикосновение даже тогда, когда он уже исчез за порогом; снова в пронизанном лучами заходящего солнца воздухе плавал вместе с пылью стылый запах его одеколона. Дубровин ушел, нет — вышмыгнул в дверь, предварительно послав ее выглянуть, безопасно ли пространство для бегства, но и остался в ее доме множеством своих проявлений и примет, незаметных, почти намеков, и вполне материальных — вроде его мягких вельветовых тапочек, выглядывавших тупыми мысками из-под тумбочки в прихожей.
Грация кидала из шкафа в чемодан то, что собиралась взять с собой в отпуск, порой принималась плакать, не утирая слез, иногда встряхивала двухцветной копной волос, как бы отбрасывая печали, пыталась улыбаться — именно тогда, ощущалась соленость медленно сползавших от глаз к уголкам рта капель — и, как часто бывало, сравнивала две жизни, две судьбы — свою и Катькину. Тысячу раз уже сравнивала, но это ей не надоедало, больше того — стало необходимостью, и вот в тысячу первый раз Грация вновь обнаруживала: мы с нею разные, однако при том осознавала, что они с Катькой — два плода с одного и того же дерева, выросшего из бедности, запретов и ограниченных желаний, порожденных скудными возможностями. Это Антонина с первых младенческих шажков и до сегодняшней своей перезрелости имела право не довольствоваться тем, что ей доставалось от жизни. Это Юлия могла часами мечтать о Париже, пролеживая тахту в городской квартире или отвернувшись к стенке на дачном диване. Генеральские внучки! А им с Катькой оставалось только завидовать и, скрежеща зубами, пережевывать стародавнее и лживое: «А нам этого и не надо».