Обо всем этом, возвращаясь по вечерам в Пуховку, Грация сообщала далекой Катьке Хорошиловой. Ложилась в постель и телепатически беседовала с Катькой. Но даже ей, подруге и наперснице, она не могла рассказать в с е о Егорыче. Ни за что не призналась бы Катьке, что иногда ночью, чтобы уснуть, она думает о Дубровине и рисует его на покрытой неровным слоем известки стене, — и неожиданно из-за плеча Дубровина выглядывает, насмешливо раздувая ноздри, этот самый Егорыч. Года два назад Грация видела в Доме кино бразильский фильм «Два мужа донны Флоры». Там с молодой женщиной, недавно избавившейся от тягостного вдовства, происходило нечто подобное: из-за невостребованной кипучей страсти ей виделся, причем в самые неподходящие моменты ее новой семейной жизни, покойный супруг — пьяница и бабник, развратник, одним словом, по прозвищу Гуляка, от которого она натерпелась и оскорблений, и побоев. Но Дубровин-то не был ей мужем, а Егорыча она и вовсе не знала. Она даже не здоровалась с ним при случайных встречах на улице или в магазине. Верней, было так: пастух пялился на нее, а Грация, изображая легкой мимикой «Разве мы с вами знакомы?», проплывала мимо, руководствуясь правилами движения по экстерьеру. Лишь Катькину золотую цепочку поправляла при этом на чуток прикрытой для посторонних взоров груди.
Вообще, чтобы поскорей уснуть, Грация не считала ни слонов, ни тем более верблюдов, а почти всегда вспоминала что-нибудь хорошее и приятное. И Дубровин тоже нередко служил ей для этой цели. Только, изображая его на недавно побеленной стене, Грация представляла не нынешнего Дубровина, а прежнего, перед которым она еще не ставила ультиматум: или — или. Или ты уходишь от законной, или попробуй найти себе другую дурынду — довольно привлекательную, отнюдь не скучную в постели, при отдельной квартире, не обремененную родственниками, если не считать тетки, живущей, впрочем, вдали и вполне самостоятельно. Пожалуй, горевала Грация, я выбрала не то время для ультиматума — перед самым праздником, когда и без того напряженка по всем статьям. Но все равно она ни разу не пожалела, что поставила Дубровина перед выбором, потому что в последнее время он совершенно расслабился от полного отсутствия проблем, разве что не опустился, а ведь прежде, до того, как она получила однокомнатную, держал себя в струне, брился не какой-нибудь электрической бандурой, а изящным фирменным станочком «Жилетт» и в любви был изобретателен и, главное, старателен до одержимости, потому что неизвестно, где, когда, у кого они в ближайшее время выпросят ключи для уединения вдвоем, как, ухмыляясь, формулировала Катька Хорошилова.
Грация признавалась себе, что совсем не ожидала от Дубровина такой убийственной реакции, которая последовала в ответ на ее ультиматум. Она давно готовилась: вот сегодня, нет завтра я ему все скажу, врежу я ему, пусть узнает горькую правду и не живет элитным бараном, и непредсказуемость результата взбадривала Грацию, словно бы ледяной душ в июльский ленивый полдень. Однако в р е з а л а — и получила сокрушительный отпор, не оставляющий иллюзий, а надежда ведь была до той минуты гораздо значительней, чем существовавшая реальность. Она ожидала чего угодно, включая приглашение со стороны Дубровина к венцу (естественно, после его развода), и могла верить в свое женское всесилие и в бесконечную зависимость Дубровина от ее рук, губ, живота, голоса… Да, он чумел от ее голоса, он сам об этом сообщал ей тысячу раз. Ну как же не воспользоваться своими замечательными данными? И вот воспользовалась накануне Международного женского дня, и получила по мордам, и ничуть не горюет по этому поводу, потому что теперь-то уведомлена, где пролегает рубеж ее власти. И Дубровин, слава богу, открылся ей истинными гранями, а маска полыхающей любви соскользнула с его морды, упала на землю, растаяла, превратилась в дерьмо, и… отстаньте вы все, чего вам еще от меня надобно?!
Когда Грация вспоминала о своем жестоком поражении, то стискивала зубы, чтобы не застонать: хозяйка, живущая за стеной, черт-те что могла подумать о своей постоялице за семьдесят пять целковых без права приводить подруг и тем более — мужиков. Может быть, предполагала Грация, не внеси хозяйка в их договоренность этот идиотский запрет, Дубровин бы реже возникал на иссиня-белой стене, а уж Егорыч-то наверняка оставался бы рядовым сельским пастухом необычного обличья, но уж никак не объектом ее женского интереса.
Короче говоря, Грация ни капельки не жалела, что предложила Дубровину выбор. Она плевала на его железобетонность и предательство. Она — независимая особа тридцати одного года с единственным изъяном, зато с тысячью достоинств, которые наверняка поглощают этот изъян без остатка. И ей плевать на то, что накануне бабского праздника изрек начальник отдела проектирования офсетных агрегатов в ответ на ее обычный пароль «Я приехала» и последовавший затем ультиматум. Слушайте, слушайте! Он, ободранный козел, претендующий на роль сплошь покрытого каракулем барана, проблеял в телефонную трубку, что, мол, сначала разлагается личность, а потом уж распадается семья. Он же — внимание! внимание! — не склонен к разложению, он — натура цельная. Да и положение вещей его вполне устраивает… В ту минуту Грация была готова удушить Дубровина телефонным проводом: раз! — и нет жизнерадостного Дубровина, на полу валяется его труп с посиневшим лицом, а мадам Дубровина, схватившись за сердце, с ужасом взирает на мужа, развалившегося поперек прихожей в халате и домашних тапочках, точно он не кандидат технических наук, а слесарь-сантехник рублевого разряда. Но не удушила ведь! И потому Грация особенно остро, лишенная возможности торжествовать по случаю отмщения, представляла тогда, как ликует мадам Дубровина. Наверняка делает вид, что не слушает, чего там проповедует ее благоверный, а сама, вытирая пыль с серванта, вся так и трясется от глупости и счастья. Грация тогда не упала в обморок, даже не охнула при всем этом раскладе, а проникновенно спросила Дубровина, кто это так здорово придумал насчет разложения и последующего распада семьи. Наверняка ведь не сам Дубровин сочинил такую мудрую мысль? Пожалуй, он вычитал ее где-нибудь. В таком случае хорошо бы дать сносочку, как и положено поступать серьезному ученому и безупречному руководителю отдела. «Да я и не претендую на авторство, — ответил Дубровин. — А кто сочинил?.. Право, не помню. И какое это имеет значение, кто сказал первый? Жизнь это сказала, понимаешь?»