— Она прекрасно все слыхала, не надо ей повторять. Ну? — Мэриам подняла ложку так, словно собиралась стукнуть ею по столу.
— Меня вызвала Доба. У нее своя ферма, у нее есть трактор и виноградник, а деревьях апельсинами растут прямо под окнами…
Лиза говорила подчеркнуто спокойно, седенькая головка ее застыла. И было похоже, будто эта головка невесомо и плавно плывет над худыми плечами Лизы, затянутыми в черное платье. Но плечи дергались — рывками, непроизвольно, в такт словам, а голос был словно не Лизин, будто возникающий сам по себе и неизвестно откуда.
— У Добы большая семья, очень дружная семья, и никто меня не даст в обиду, и наконец-то я найду свой покой.
— Поглядите на нее, — прошептала Сура, — она говорит о каком-то покое. Ты не знаешь разве, что они там все время воюют? И против всех воюют? Ты, Лейка, наверное, не включаешь вечером телевизор? Я тебя прошу, Лейка, перестань говорить глупости.
— Пусть воюют. Какое мне дело? — Лиза достала из рукава сложенный много раз платок и неспешно развернула его, будто желая продемонстрировать белизну и высокое качество платка, и промокнула губы.
— Вэй! Я забыла положить салфетки. — Сура осмотрела стол и начала с привычной осторожностью подниматься. — Я сейчас, одну секундочку…
— Сиди, Сура, — приказала ей Мэриам. — Ты скажи, где они у тебя лежат, и Надя подаст. Где у тебя салфетки?.. — И вновь обратилась к Лизе: — И ты думаешь, что тебя там встретят с объятиями и речами, на перроне выстроят оркестр и пионеры преподнесут тебе цветы? Они, я думаю, уже разучивают приветствие, пионеры, а Доба забросила свою ферму и наводит блеск в доме, в окна которого заглядывают ветки апельсиновых деревьев… Так, Лиза?
«Я права. Конечно же я права, — думала Фаня, разглядывая Лизу. — Я чувствую ее каждой клеткой. Я не могу ошибиться. Вот он, пришел этот час. Час ее торжества и победы. Лиза в центре внимания. Не кто-нибудь другой, а именно она, Лейка, сидит за круглым столом, который, как ей кажется, вытянут в ее сторону, хотя он и круглый. Наконец-то все слушают ее, открыв рты. Даже Мэри. Да, я права, сегодня ее день: сама Мэриам задает Лизе вопросы и настойчиво добивается ответа. И мы все остальные тоже не сводим с нее глаз».
Сонливость пропала, Фаня раскрыла глаза, к которым вернулся их цвет — они наполнились глубокой бархатной чернотой. Фаня позволила себе роскошь: отломила корочку хлеба и сочно натерла ее чесноком. Она давно не делала этого, — язва, открывшаяся после ухода Наумчика, не принимала ничего острого.
Лиза потянулась за салфеткой.
— Ты знаешь, Мэри, у меня там будет все, абсолютно все, Доба писала…
— Доба! Доба! Ты хоть помнишь ее в лицо? — Сура вдруг стала задыхаться. — Чего тебе здесь, у нас, не хватает? Ума тебе не хватает! А ты подумала о том, что у твоей Любочки и ее мужа могут быть неприятности?
— Пусть у них и болит голова насчет неприятностей, — ответила Лиза спокойно. — Я всю жизнь думала о Любочке. Пора мне подумать и о себе.
— Тьфу! — Сура наклонилась и будто бы плюнула на широкую ковровую дорожку, тянувшуюся через комнату. — Какая гадость! Чтобы мать не думала о судьбе своей дочери, а? Вы поглядите на нее, люди! Что ты, я тебя спрашиваю снова, забыла там, у Добы?
Это было так непохоже на Суру Сердце: кричит, ругается. Фане захотелось увести разговор хоть немного в сторону, на соседнюю дорожку. Пусть сестры поостынут.
— Да, Лейка, ты не рассказала нам, что тебе говорили в ОВИРе.
— Там… мне… — Лизе не хотелось отвечать на этот вопрос. В ОВИРе молодой человек с густыми и как бы протравленными перекисью волосами, задержав на минуту в своей широкой ладони ее выездные документы, поморгал почти белыми, словно он работал на мельнице, ресницами и тоже, вроде Суры, поинтересовался: «А что, собственно, гражданочка, вы потеряли в государстве Израиль?» Вейсбурд предупредил Лизу: «У тебя, Лейка, все в порядке. Ты там никого не слушай, они уже не в силах помешать тебе». И все равно в груди у нее что-то дрогнуло: «А вдруг в последний момент откажут?» Но молодой блондин из ОВИРа не стал дожидаться ее ответа, а, помахав документами, положил их на стол и подтолкнул к Лизе. Документы скользнули по гладкой и блестящей поверхности стола. Вот и все.
— Там, в ОВИРе, — с некоторой заносчивостью и укором в адрес сестер произнесла Лейка, — мне пожелали счастливого пути.
Надя ела, не ощущая вкуса борща. Машинально погружала ложку, дотрагивалась ею до дна тарелки и почти пустую несла ко рту.
Уже несколько минут она не слушала сестер, хотя их слова били ее по ушам, как будто в цехе сгружают металлолом. Этот металлолом сваливают с железнодорожных платформ без всякой осторожности; звонкий, хлесткий шум заполняет огромные пролеты. Поднимается ржавая пыль, которая непонятно как долетает до кабинета начальник а цеха, проникает во все щели и ложится тончайшим розовым слоем на рулоны ватмана в конструкторском отделе. Накрахмаленный воротничок белой рубашки ее сына Коти за один такой день становится тоже розово-серым.