— Сура, — попросила Мэриам, — налей мне, пожалуйста, чай, и я побегу.
— А я не буду пить чай, — сказала Лиза.
— Может быть, компот, Лейка? — Сура остановилась на полдороге к кухне и неуклюже повернулась всем телом к сестре. — Или молоко, Лейка?
Мэриам вспыхнула:
— Ты же слышала: ей нельзя молоко и мясо вместе.
— Довольно! — Сура неожиданно твердо поглядела прямо в глаза Мэриам. — Зачем ты ее дразнишь, Мэри. Мы же видимся с ней в последний раз.
— Ося еще играет этот концерт Паганини? — Мэриам, не ответив, запела, поводя рукой: — Ти-рира, тири-та-та…
— Ой, как он его играет! — Сура улыбнулась — гордо и счастливо. — Месяц назад мы были в Колонном зале: я, Ефим, Зиночка и наш зять Толя. Ося посадил нас у директора в ложе. Там очень уютно, чисто. И мы слушали Осю два часа… Почему ты не приезжала, когда он последний раз был в Москве? Теперь он долго будет за границей, а потом поедет на гастроли в Среднюю Азию.
— А я скоро увижу Осеньку в Вене, — Лиза прошла в свой угол и опустилась в кресло.
«Какая она нежная!» — Справедливая Фаня посмотрела на сестру с умилением. Покой разлился по лицу Лизы, мягко светились ее глаза, тонкие губы уже не сжимались в бледно-коралловую ниточку, а распались двумя изящными серпами молодой розовой луны. Даже руки Лейки, эти беспокойные руки, которые всегда что-то хватали, переворачивали, теребили, всегда суетно двигались, как будто хотели досказать не выраженное словами, эти руки благостно застыли на коленях, прикрыв их острую худобу.
Старость дала сестрам свои лета, не их настоящие, а именно свои: кого-то наградила, кого-то обделила. Надя держится молодцом, Лиза тоже еще с виду цветет, но, скажем так, Лиза все-таки больше похожа на цветок из гербария, сохранивший свою форму и цвет. Она же, Фаня, очень быстро стала стареть с того дня, как ушел Наумчик. Она тогда закрыла глаза и уши, не хотела слышать о нем и долго не брала от Наума ни копейки на детей. Умер — значит, умер. Слава богу, Сеня получил диплом учителя и стал приносить в дом деньги. Пошла на швейную фабрику Милочка. Дети росли, а Фаня старела и, когда никого не было дома, подолгу стояла у зеркала, разглаживая морщины, поражалась, как неумолимо меняет цвет ее кожа, как быстро тускнеют глаза.
Ей сделал предложение достойный человек, их сосед с хорошей пенсией. Она отказала, и дети удивились. Они удивились не отказу, а тому, наверное, что было сделано это предложение. Так решила Фаня, сердясь на детей.
А знакомые и сослуживцы осудили ее. Ишь ты, воротит нос! Обидела приличного мужчину, еще не совсем старого, трезвенника и вдовца. Чего она ждет?
Фаня ничего не ждала, но на соседей и сослуживцев она не сердилась. Пусть упрекают ее, пусть. Они ведь не знали, что в своих мыслях Фаня постоянно была с Наумом. То он приходил к ней в самом что ни на есть жалком виде: запущенный, небритый, в неглаженом кителе и очень виноватый. То, наоборот, приезжал на машине, с ординарцем, который нес корзину цветов и огромную коробку конфет за двести рублей — такие продавались в спецраспределителе, где тогда работала Фаня.
Иногда Наум тащился вслед за ней по улицам. Она гнала его, а Наум все шел и шел позади, говорил ей о молодости, о том, как они прежде, давно, любили друг друга. Чтобы разжалобить Фаню и размягчить ее закаменевшее сердце, он перечислял самые тяжелые истории их жизни. Даже вспомнил две майские ночи, проведенные в тридцать третьем году на скамейке в сквере. По направлению, полученному Наумчиком, они приехали тогда в Куйбышев, а крышу над головой не получили. Да было очень холодно — на Волге шел лед. Но — ой! — как они целовались эти две ночи… А порой Наумчик являлся к Фане на работу, стоял перед нею по другую сторону прилавка и молчал, если поблизости были люди, только смотрел и смотрел на нее. А когда в спецраспределителе было пусто, Наум стыдил Фаню и требовал, чтобы она, жена полковника медицинской службы, больше не смела заниматься этой торговой работой. Фаня отвечала ему: «Какая я теперь тебе жена?» — и Наум сразу исчезал: ему ведь нечего было сказать на правду.
А потом Фаня неожиданно перестала стареть. В один день. Как-то забрела на кладбище и встретила ту рыжую врачиху. Фаня сперва не узнала эту стерву и, может быть, прошла бы спокойно мимо нее — мало ли женщин в черных шалях бродят между могил. Но она сначала увидела гранитную пирамидку со звездой и фотографией Наума на фарфоре, а потом перевела взгляд на унылую фигуру в большом черном платке с пушистыми кистями, находившуюся рядом с памятником, — и тогда узнала врачиху.
Они не отвернулись друг от друга, не заплакали, а постояли плечо к плечу напротив пирамидки со звездой, постояли, качая головами, что-то шепча, каждая свое, и разошлись. Было начало сентября. Но деревья на кладбище были почти голыми — мокрая листва чернела на плитах, глинистых холмиках и в обрамленных серыми цементными загородками цветочницах. Сами цветы сопрели от дождей. И вообще казалось, что вот-вот пойдет снег и наступит зима…