В тот день Фаня увидела мир. Она перестала жить только своими детьми и Наумчиком, она теперь рассматривала чужих детей в колясках и радовалась, что у них есть такие красивые одеяльца. (А что бы вы думали? Красивые одеяльца — тоже кусочек счастья!) Она увидела соседа-пенсионера и согласилась пойти с ним в театр. Она рассмотрела невесту своего сына Сени и нашла, что девушка эта умна и мила, и большие веснушки не портят ее, и рыжие волосы у девушки совсем другого оттенка, чем у той врачихи. Она увидела, что сквер, где они с Наумом провели те прекрасные две ночи, снесли, а госпиталь, где работал Наум, перестроили, и он стал большой больницей. В эту больницу Фаня и пошла работать, бросив хорошее место в спецраспределителе. Она стала кастеляншей и, выдавая белье, смотрела на свои пальцы. Они не распрямились, не стали тоньше и красивее, но уже не скрючивались сильнее, и это очень радовало Фаню.
И вот с той поры старость бережет ее. А Сура сдает год от года. Сильно сдает. Самая младшая, а посмотришь, так прямо ровесница Мэри. Но Мэриам следит за собой: носит парик, как покойная мама, только другой, конечно, парик — из синтетики. И всегда держится прямо. А Сура сгибается, ее замучили боли в пояснице…
«Пять сестер, — думала Фаня, — пять старух, не надо скрывать, да, не надо. А если бы время можно было повернуть назад, то сидели бы здесь пять девочек, пять синичек с гладко причесанными головками, с бантиками за оттопыренными ушами. Сидели бы мирно и весело щебетали, как и положено синичкам. Готыню! Что делает время с сестрами…
А что время сделало с братьями? Веня умер, когда ему было несколько месяцев. Петр не вернулся с гражданской. Леву застрелили кулаки. Перед самой войной от белой горячки погиб Яша. Это страшно, когда люди губят себя пьянством, да, это так страшно!..»
Фаня каждый раз ощущала боль в сердце, вспоминая перекошенное лицо Яши, полотенца, связывавшие его руки, по-детски испуганный взгляд брата и жуткий крик, рвущий душу. До сих пор не забыла, хотя прошло столько времени и были другие несчастья, пострашнее белой горячки, погубившей красавца брата.
«Веня, Петр, Лева, Яша…» Прикрыв от сестер руки краешком скатерти, Фаня загибала пальцы. Да, еще Доба, их шестая сестра, которой как бы и не было долгие годы. Доба сбежала из дома с каким-то адвокатом. Сбежала в девятнадцатом и только в сорок девятом прислала фотографию: у непонятного куста — разлапистого и лохматого, как будто он был в вате, — стоит Доба в белом одеянии и держит на руках внука. А вокруг — пустыня…
Фаня подумала-подумала и загнула еще один палец, а потом еще один, потому что вспомнила о самом любимом братике, о Борухе, у которого были такие же, как у нее, большие глаза — мягкие, бархатные, и каштановые волосы, как у Мэри в юности, и нос с просвечивающей горбинкой, как у Лизы, и красивые руки, как у Суры, и голос, как у Осиной скрипки. Ах, люди, как Борух пел на вечеринке, которую устроили, когда он уходил в армию. «Парень кудрявый, — пел он, — статный и бравый…»
Сорок человек сидело за столом, были среди них и молодые красноармейцы, друзья Боруха, были среди них красавцы, стройные, бравые, и кудри были у некоторых, но все понимали, что поет Борух о себе, а лучше других понимала это Роза, которая потом горевала по нему до самой своей смерти.
Платье тогда на Розе было синее в мелкий горошек, с широким подолом и узкими бретельками, и когда она танцевала с Борухом — он вертел ее из стороны в сторону, наклонялся над ней, запрокинувшейся, смеющейся, и поднимал на вытянутых руках почти к потолку, — бретельки сдвигались и все видели розовые полоски на белых полных плечах. Наумчик не сводил глаза с плеч Розы, все хотел сесть с ней рядом, но Фаня не отпускала его. То жаловалась на головную боль, то изъявляла желание выпить рюмочку вина только с ним, то занимала разговором…
«Вот так бы не отпускать ни на минуту, — мысленно произнесла Фаня. — Вот так бы и не отпускать…» Она тяжело вздохнула, вынула из-под скатерти руки и с недоумением уставилась на шесть загнутых пальцев. Затем загнула еще один — безымянный.
— Я обязательно повидаюсь с Осей в Вене. — Лиза подняла подбородок. — Я задержусь там, если надо, если Осенькины гастроли еще не начались.