А накануне отъезда сюда, в Пуховку, было общее собрание технологов КБ и завода: разбирали макет нового офсетного агрегата, который у них в отделе вел сам Дубровин. Говорили разное: и хвалили, и недостатки отмечали. Обсуждали без особых страстей — ведь это был всего лишь, так сказать, набросок будущей машины, и автор мог парировать: «Все еще впереди, товарищи!» В низком и узком конференц-зале не работали кондиционеры, форточки открывать не решались из-за жары и шума: совсем рядом, под окнами, укладывали жирный и горячий асфальт, и у всех были зачумленные лица, будто они сидели в тесной барокамере, а с подачей кислорода то и дело случались заминки.
Дубровин отличался от всех — он был словно нежинский огурчик, только что спрыгнувший с грядочки: весело размахивал указкой у чертежей и яростно тыкал ею в макет, отбиваясь от вялых наскоков заводских ребят. Еще Дубровин направо-налево улыбался бабам с обворожительной сдержанностью, точно он не зав отделом КБ второй категории, а кандидат в американские президенты. И еще он, в отличие от других мужиков, ничуть не потел. Грация прямо ненавидела его такого, улыбающегося, в новеньком импортном костюме и при галстуке, который наверняка купила ему жена: сам Дубровин такими пустяками не занимается.
Дело двигалось к концу. Главный конструктор Рожнов посматривал на часы и лениво — только по привычке — подначивал: «Что ж вы, товарищи? Задавайте вопросы автору». Но вопросов становилось все меньше. И замечания у заводских иссякли, а свои — кабэшные — технологи не хотели подводить Дубровина. Да и опять же — всего-навсего макет, основная работа еще впереди. Но дубровинская благородная улыбка, новый галстук, выбранный его супругой с несомненным вкусом, а главное — злость и боль, копившиеся у Грации еще с Международного женского дня, все это вместе переполняло ее и требовало выхода.
Она вытянула руку по направлению к Рожнову, который уже не скрывал своего особенного интереса к часам. Он кивнул: «Давайте. Только недолго. Кажется, все уже ясно». — «И мне ясно, — сказала Грация. — Правда, не все, но достаточно много. Я, например, уверена, что даже такие корифеи в нашей отрасли, как японцы, непременно закупят офсеты товарища Дубровина, когда завод начнет их выпускать». Она видела, что Дубровин сморщился, словно проглотил лохматую гусеницу. Рожнов изобразил на своем лице сложное чувство: «Не слишком ли, товарищ Иванова? Впрочем, может быть и так, как вы говорите». — «Японцы? Купят? Ну нельзя же быть такой льстивой, Грация», — тоскливо прошептал Сеня Фуремс. А она, умело выдержав паузу, точно с детства обучалась лицедейству по системе Станиславского, убежденно и во весь голос заверила Фуремса: «Обязательно купят, увидишь, Сема. Дай только дожить до светлого дня — и мы все убедимся. Да ведь эти японские специалисты из одной машины имени конструктора Дубровина сделают, по крайней мере, три своих агрегата. Им, бедненьким на полезные ископаемые, такая расточительная металлоемкость и не снилась…»
Ох и рассвирепел же Дубровин! Шипел на Грацию в своем кабинете, как обманутый служителем зоопарка удав: нацелился пообедать кроликом, а ему подсунули ежа. «Да я тебя, оказывается, не знал! Думал, несчастненькая ты, бедолага, тихонькая. А ты…» — «Имею право на творческую дерзость, — сказала Грация, — творческая дерзость в творческом коллективе. Да и гласность у нас опять же…» — «Ну что ты мелешь, Грация?» — взмолился Дубровин. «Меня покойная мама Галей назвала, — сказала она. — Да и какая же я Грация, если меня качает на каждом шагу, словно тяжелозадую утку? Но я люблю тебя, Дубровин, а тебе начхать на мою любовь. Отсюда и творческая дерзость, и все другое. И детей мне пора заводить. Вон Катька Хорошилова о четверых до сих пор мечтает, а мне хоть одного». — «Дети! — возмутился Дубровин. — С ключами на шее. У тебя ведь никого, кроме тети Веры, а она уже их не потянет. Кому нужны эти «ключевые» дети?» — «Мне, — сказала Грация, — и тебе тоже. У тебя-то мать с отцом живы, ждут не дождутся внука у себя в деревенском домике под Воронежем. Как там река называется?» — «Битюг река называется, — сказал Дубровин и вздохнул. — Не пойму я тебя, Грация. Такой бываешь ведьмой…» — «Это имидж, — успокоила его она, — знаешь, что такое имидж? Образ, облик, легенда. Я в «Московском комсомольце» вычитала про имидж». — «Зачем тебе этот имидж?» — «От неустроенности и боли».