— Филолог, филолог, — Хуторчук улыбнулся и дружески похлопал Малахова по плечу, — по складу характера. У меня глаз тренированный. Итак, вопрос первый и единственный: чем отличается настоящий офицер от профессора? Не знаешь? Естественно. Профессора, как правило, знают все об одном предмете, а офицер обязан знать обо всем хотя бы немного, а о том, что не знает, — смекать и догадываться. Даю предметный урок смекалки: наш генерал ушел из полка на повышение. Следовательно, его полк был не просто хорошим, а от-лич-ным! Отсюда вывод: генерал любит свой бывший полк и кого попало туда не пошлет. Кстати, замечу, что кадровики только наметили нас в этот полк, а генерал еще может и не утвердить.
Малахов встревожился:
— Мне бы этого не хотелось.
— Мне тоже. Поэтому вношу деловое предложение, — Хуторчук взглянул на часы, прикинул что-то в уме, — в резерве у нас один час пятьдесят минут. Тридцать пять тратим на заправку кофе в соседней кондитерской, а час пятнадцать принесем в парикмахерскую. Принято?
Малахов уныло кивнул. Перспективочка: общепитовский кофе вместо обеда из трех блюд.
— Тебе виднее. Хотя парикмахерская, на мой взгляд, излишество. Могли бы и пообедать.
Хуторчук засмеялся.
— Не излишество, Боренька, а диалектика. Ты когда-нибудь слышал о единстве формы и содержания?
Он критически оглядел старый светло-бежевый костюм Малахова и коричневую вязаную кофту. Малахов не любил галстуки и потому никогда не носил рубашек.
— Тебе, Боренька, и парикмахерская не поможет. Складки на брюках обычно утюжат дома.
— Ладно, — уязвленно проворчал Малахов, — пусть принимают каков есть. Не напрашивался.
— Примут, примут, не волнуйся. Да ты не кручинься, прибудем в часть, зачислят тебя на довольствие, и станешь ты у нас человеком. Все капитанские дочки в округе высохнут по тебе, клянусь! На длинных сейчас мода.
Балагуря, они вышли на улицу. Дождь лил с утра. За время, которое они провели в Управлении, город успел напитаться водой по самые крыши, и теперь она хлестала и сверху, и снизу. Казалось, еще немного — и дома сдвинутся и поплывут по лужам к реке, задевая мачтами антенн за низкие грустные облака.
В кондитерской не было ни одного свободного места. К прилавку с кофеваркой в три ряда стояла мокрая очередь жаждущих, агрессивных ко всем, кто удлинял их путь к еде и теплу. Рослого плечистого юнца, пытавшегося пролезть без очереди, отшили так, что он отлетел в самый конец и долго приходил в себя.
— Конец света! — в сердцах воскликнул Хуторчук. — Вот уж точно: как бедному жениться, то и ночь мала!
Малахов вздохнул, подумав о бутербродах в портфеле, оставленном в Управлении кадров. Зря мокли под дождем — могли бы заправиться всухомятку.
— Здесь нам не светит, — уныло сказал он, — даже твоя хваленая смекалка не поможет.
Хуторчук отчаянным жестом сдвинул фуражку с затылка на нос и предложил, гордо выпятив рубленый подбородок:
— Спорим?
Не дожидаясь ответа, он внезапно схватился за поясницу и заковылял во главу очереди.
— Люди! Дорогие женщины! — жалобно воззвал Виталий. — Позвольте взять два кофе без очереди инвалиду Полтавской битвы!
Стайка девчонок впереди прыснула. Рослый юнец крикнул возмущенно:
— Тоже инвалид нашелся!
— Не веришь? — искренне возмутился Виталий. — А ну пойдем, выйдем — докажу!
Очередь хохотала, и вокруг Хуторчука образовалась атмосфера дружелюбия. Он оглянулся на ошеломленно застывшего у двери Малахова и подмигнул: знай наших!
— Бери, бери, сынок, — сказала, улыбаясь, пожилая буфетчица. — Видно, крепко тебе, бедному, досталось от шведов… Чашки-то сам донесешь? Девушки, помогите инвалиду.
— Ни за что! — испуганно сказал Виталий. — Я убежденный холостяк. Меня нельзя руками трогать!
В очереди снова рассмеялись и не возражали, что Виталий кроме кофе набрал еще и бутербродов.
Торжествуя, он притащил все это на освободившийся столик.
— Вот что значит овладеть ситуацией, Боря. Мотай на ус. Давай глотай в темпе, времени в обрез.
Малахов все еще не мог прийти в себя.
— Ну, знаешь… Я бы так и под пулеметом не смог. Да и вообще, как-то не очень…
— Выражайся точнее, — потребовал Виталий, снимая фуражку. Поискал глазами, куда бы ее примостить, не нашел и снова надел, надвинув глубоко на лоб.
— Видишь ли… как бы тебе…
— Я ж говорил: филолог, — с удовлетворением сказал Хуторчук. — Офицер, Боря, должен уметь точно формулировать и кратко излагать. Короче, что ты имеешь в виду?
— Этот спектакль… — Малахов опять замялся. Одним неосторожным словом можно разрушить и многолетнюю дружбу, а они знакомы всего-то несколько часов, но, считая нечестным молчать, подумав нехорошо о человеке, с которым начались дружеские отношения, продолжил: — Прости, пожалуйста, но ты же все-таки в форме… погоны, ну и прочее. Как-то не вяжется.
Оживленное настроение, владевшее Хуторчуком, после удачной, по его мнению, шутки пропало.
— Не трудись дальше, Малахов, — скучным голосом сказал он, вяло дожевывая бутерброд. — Я понял. За «прочим» стоит снижение уровня, попрание достоинства и тэ дэ. Я правильно усек?
Малахов огорченно кивнул. Хуторчук молча допил кофе, вытащил из пластмассового стаканчика полоску серой плотной бумаги, хотел было промокнуть губы, но передумал и тщательно, один за другим, вытер пальцы.
— Скажи, Малахов, а как, собственно, ты представляешь себе современного офицера? — внезапно спросил Хуторчук.
Малахов мог бы честно сказать, что никак. Хуторчук был первым лично знакомым ему офицером. Со всеми остальными на военной кафедре в институте и на стажировке в воинской части отношения были строго официальными. Но он промолчал, не желая снова попасть впросак.
— Понятно, — Виталий покивал головой и вздохнул, — ты, как и многие, уверен, что офицер, блюдя свое достоинство, должен и спать ложиться в сапогах, при погонах, с фуражкой под подушкой. Этакий, прости меня, солдафон с квадратной башкой, в которой ничего, кроме уставных знаний…
Малахов вспыхнул. Он краснел так же мгновенно, как отец, и всю жизнь мучился, считая эту свою особенность недостатком.
— Я совершенно не о том, — запротестовал было он, но Хуторчук перебил его.
— О том, о том. Да я не в обиде, не думай. К сожалению, ты не одинок. Легче из понтона шляпу сделать, чем разрушить стереотип. Огорчил ты меня другим. Боюсь, что с чувством юмора у тебя слабовато.
— С чего ты взял? — обиделся Малахов.
Хуторчук усмехнулся.
— Я давно заметил, что люди без чувства юмора относятся к себе с огромным уважением, любят говорить о попрании, строят глобальные выводы на ерунде и, прости меня, обижаются, когда им платят той же монетой. Ладно, Малахов, послужишь — сам поймешь, что офицеры такие же живые люди, как все, а не роботы с жесткой программой. — Он взглянул на часы и встревожился: — Конец света! Учти, не успеем постричься — убью!
Малахов, кляня себя в душе за неуместную искренность, поплелся следом за Хуторчуком. Парикмахерская была рядом со штабом. Хуторчук влетел в нее пулей и тут же выскочил навстречу Малахову.
— Нам повезло, филолог! Два места свободны. Я ж говорил: все будет тип-топ!
Глава VI
Владимир Лукьянович Груздев сидел за письменным столом и с неприязнью рассматривал свое отражение в темном мокром стекле. Дождь проворно барабанил в окна, не давал собраться с мыслями.
Давний рассказ партизанского командира, так логично и стройно сложившийся в мыслях, на бумагу ложился коряво, слова топорщились, мешали друг другу. Груздев оторвал взгляд от окна и с ожесточением посмотрел на листы рукописи, густо испещренные правкой. Каждый раз, когда работа не ладилась, Груздев решал бросить эту «литературную хворобу». Не дал бог таланта и не надо. Видно, не его это дело. У него другая специальность — замполит полка. Не до забавы… А может, прав полковник, назвав ночные бдения своего замполита забавой?
Владимир Лукьянович подпер подбородок кулаком и снова уперся взглядом в темное окно, точно увидев в нем вместо себя полковника Муравьева с легкой усмешкой на большеротом скуластом лице.
— Говорят, вы забаву себе нашли? Воспоминания пишете или просто литературкой балуетесь?
Владимир Лукьянович стушевался тогда от неожиданности. Был уверен, что для всего гарнизона его ночные бдения тайна, и отделался одной фразой: