— Нет у меня экипажей, — отбивался вертолетчик. — Заявок не было, да и закрываемся по туману.
— Вадим Иванович, дорогой, вся надежда только на тебя, — успел сказать Хабаров, и связь исчезла.
Пронзительный леденящий вой аварийной сигнализации. Магнитофон, громко щелкнув, пошел крутить большие свои диски. Освещение сначала совсем пропало, затем стали вспыхивать лампы в плафонах дневного света на потолке диспетчерского зала.
Вот оно, сказал себе Забаров. Такого еще не было за все двенадцать лет, сколько работаю. Групповой несчастный случай. Накаркали, Болдов и этот, кудесники. Не нравятся им спокойные смены.
— Алло, алло, — ожила трубка, — вы говорите?
— Да, да! — встрепенулся Забаров. — Нас разъединили. Мне нужен двадцатый. Пожалуйста… Вадим Иванович? Ну все, свершилось. У нас авария, а люди — в очаге.
— А мы закрылись, Юрий Степанович, — сказал вертолетчик, — придется мне самому лететь. Других не выпустят. Да и меня — неизвестно.
— Люди там, понимаешь… Мороз за пятьдесят.
— Ладно, ладно, что я — не русский. Попробую объяснить диспетчеру.
Болдов теперь стоял в стороне и глядел, как Олег раскручивает обнаженной рукой провод, на конце которого привязаны для верности две струбцины. Вот они взмыли вверх и потащили за собой жгутик, поднимаясь все выше, пока не оказались над обнаженным, сбросившим изморозь, черным проводом фазы ЛЭП.
И снова огонь сверкнул раскаленным копьем, впиваясь в струбцины, но те продолжали падать, и дуга стала укорачиваться, утолщаясь, раздуваясь, превращаясь в сферу, в огненный клубок плазмы, который с оглушительным треском рассыпался в прах. Когда глаза привыкли к сумраку, стали видны струбцины, качающиеся на фазе, натянутый медный провод закоротки, прикрученный к вбитому в землю стержню.
— Молоток! — сказал Болдов Орехову.
— Как учили, — скромно сказал Олег, пряча руку в меховую рукавицу, — диверсанты мы.
Они поднялись на гусеницу вездехода, открыли дверку и друг за другом нырнули в чрево машины.
— Молодец Олег!
— Во дал, барбос!
— Так бы на соревнованиях!
— Когда следователь станет допрашивать, кто бросил на линию струбцины, можете мою славу взять себе, — огрызнулся Орехов, протягивая ладони к пламени, с шумом рвущемуся из раструба паяльной лампы.
В салоне вездехода воняло бензином. Леха Шабалин сидел, закрыв лицо ладонями. Слабый пар струился сквозь бледные худые пальцы связиста.
— Леша, тебе плохо? — посочувствовал Болдов.
Шабалин отнял руки, и стали видны побуревшие щеки, синие губы. Глаза провалились, глядели затравленно.
— Что с тобой, Алексей?
— Не знаю. Дышать нечем.
Болдов выпрямился, поднял руки над головой и, раскрутив задвижки на потолочном люке, приоткрыл его. В салон рванулся морозный туман.
— Что задохнуться, что замерзнуть — разница невелика, — сказал Жора Сукманюк.
— Это тебе, — возразил Орлов. — А мне совсем не безразлично. И вот Лехе не одинаково, И даже Охламону. Правда, Хиля?
Пес жалобно заскулил, видимо, и ему не хватало воздуха.
— Вот, слышишь, даже Хиле не одинаково, так что за всех не расписывайся.
— Я не расписываюсь, ясно? Почему мы не пытаемся подключиться к линии и выйти на связь? Леха заболел, так любой другой может попытаться. Что мы сидим, чего ожидаем? Если вы боитесь — давайте я подключусь. Мне все равно, сгореть сразу или замерзнуть постепенно. Сгореть даже лучше.
Болдов ждал, кто из ребят даст ему отпор. Отозвался Пшеничный:
— Если ты сгоришь, Болдову дадут пять лет. С его язвой это — сыграть в ящик. Гарика снимут с главного. Да и нас тягать станут, почему тебя не удержали.
— Да никто не станет ни судить, ни допрашивать, — Жора злился на окружающих. — Я уже не чувствую ступни. Еще часа три-четыре, и мы все уснем здесь.
— Паникер ты, Жора, — сказал Орехов, — бздун. Шкура тебе твоя кажется самой лучшей в мире. Если сейчас Болдов разрешит тебе подключаться к линии, ты же откажешься. Даже если тебе условие поставить: бросай или оставим здесь. Ты не бросишь, трепло.
Болдов опустил люк, сел в кресло. Посидел и снова поднялся, повернулся к салону лицом.
— Давайте я попробую подключиться к линии. За меня отвечать никто не будет.
Возразили сразу трое — Федор Иванович, Орехов и Пшеничный.
— Не надо!
— Нет!
— Ни в коем случае!
Болдов глянул искоса на Жору и сказал;
— Есть же один шанс из тысячи, что линию не включат. Может, повезет мне и всем нам.