А он, утопая в блаженстве, шевелил своими еще задубевшими членами и словно парил в высоте. В теплом полусвете огня оставались лишь он и она, и никого больше. Только бы кто-нибудь чужой, из Земуна, не нарушил их уединения. Теперь он твердо знал, что этот вечер не пропустит.
Огонек плошки на печи освещал большую комнату как с горы. Тени были огромные. Аранджел Исакович, в полном сознании, вымытый, чистый и вне всякой опасности, казался в полутьме на белой постели пожелтевшим, посиневшим, словно на смертном одре. Огромные тени от кровати, стола и черного ларя для одежды падали на раскаленную стену подобно летней сени деревьев. В полной тишине Дафина подошла к решетке окна, под которым с непрестанным журчаньем текла река.
Зажмурившись так крепко, что на нижних веках ощущал верхние, Аранджел Исакович прислушивался, как в доме все затихает. Боясь что-либо попросить, чтоб она не позвала слуг, он старался не двигаться под красной периной, за волнами которой, казавшимися ему сейчас бескрайним морем, почти ничего не видел. Удары сердца отдавали в голову, словно удары молота. Застыв в полной неподвижности и оцепенении, он ждал, когда догорит плошка и воцарится мрак.
Дафина, опершись о подоконник, сидела на высоком стуле, свесив сильные ноги в оранжевых чулках и шитых золотом шлепанцах. Ее белое платье, все в шелковых оборках, словно гроздь акации, мягкой волной поднималось на округлом животе. Склонив голову, она улыбалась в полумраке пухлыми губами.
Поняв, что деверь проведет ночь в ее постели, Дафина словно окаменела, но горничных своих все-таки отпустила. Кладя деверю на голову смоченное уксусом полотенце, она сунула ему под рубаху икону св. Мрата, невольно, но непереносимо щекоча ему своими длинными пальцами грудь.
Аранджел Исакович храбрился, в сотый раз повторяя про себя, что об этом никто не узнает. Он был уверен, что она будет молчать. Многие годы в своих мечтах он покорно, как собака, лизал ей руки, и сейчас горел желанием враз сломить ее, истерзать, изорвать в клочья. Он никак не думал, что после такого длительного колебания решится на это так внезапно. Обычно робкий, теперь он был уверен в себе. Всего, чего он боялся, здесь, в этих четырех желтых стенах, не существовало. Здесь он мог делать все, что ему заблагорассудится. Ему представлялось совершенной нелепостью, что она — жена брата, и еще большей нелепостью, что она не может стать его женой. Он считал невероятным, что кто-нибудь вмешается в это дело или призовет его к ответу. У него мороз прошел по коже, когда он вообразил, каким голосом вскрикнул бы любой, обнаружив их в одной постели. Но он тут же успокоился, ощутив, как мирен вокруг полумрак, и поняв, что никто в этих четырех стенах их не увидит.
Снаружи завывал ветер, брехали собаки, под окном шумела река. В комнате было жарко и до того тихо, что было слышно, как бегают мыши.
Белградская крепость, пестрый турецкий рынок, тонущие в реке лошади, его большой голубой дом, грязь, сети, барки, омуты, побеленная печь всплывали, кружась перед его глазами, но тут же исчезали в глубокой тишине теплой комнаты; в полумраке была отчетливо видна лишь сидящая у окна женщина. Он задыхался от желания сказать какие-то слова, которые привели бы ее в постель.
Он уже чувствовал, как она идет к нему. Брата, родного брата, который, уехав, вот уже три недели представлялся ему грудой форменной одежды, гайтанов, сукна и перьев, словно уже не существовало. Аранджел силился вообразить его рядом с этой женщиной и не мог: здесь его не было. Даже детей, о которых он знал, что они здесь и, может быть, сейчас где-то за стеной, проснувшись, плачут, кричат и зовут мать, тоже словно не существовало.
Эта женщина у решетки окна принадлежала ему. В этом он совершенно уверен. Она будет лежать рядом с ним, целовать его и называть ласковыми именами. Умирала она от страсти по мужу или нет — он далеко. Сюда Вук не может проникнуть, как не могут проникнуть ветер и вода, что шумит под окном. Сюда он не может войти, как не может войти и старый слуга Ананий, который спит всегда у порога его двери. Брат его, ее муж, далеко, далеко и ее отчим, безусый и безбородый Христодуло, который до сих пор не заплатил ему за табак. Не помешают ему своими наставлениями и проповедями ни поп, ни компаньон Димче Диаманти. Все, что за стенами дома, там и останется, а она здесь и будет здесь, рядом с ним. И никто о том не узнает. Он был уверен, что она будет молчать.
Пьянящая радость охватила его. Вода, камыши, песок, небо — все отодвинулось куда-то далеко. И Земун, которому все надо знать, и ее муж, который, вероятно, уже не вернется.