Перемена произошла так быстро и была так разительна, что, казалось, разум теперь почти не повиновался ей. Богатство, веселая жизнь в Буде, смиренная любовь желтого деверя, молодость, которой она собиралась наконец насладиться, все утекло со сгустками ее крови. Она скоро поняла, что подурнеет, сморщится, превратится в ходячую тень. Не удивилась она и тогда, когда прислуга перестала ее обихаживать, а деверь начал убегать из дома. Она упрямо молчала, проводя день за днем у окна над водой.
Здесь, кроме редких расписных барок, которые то причаливали, то отчаливали, ничего не менялось, а кроме глубоких хриплых звуков корабельного рога, ничего не было слышно. Юркие ласточки в том году прилетели и стали носиться над самой водой гораздо позже.
Каждый день на одном и том же месте она обнаруживала рой мошек над окном, блестящих, как взвихрившийся песок, торчащие из болота шесты рыбачьих сетей, ивняки, день ото дня становившиеся все гуще и темней, зеленые острова, волнующиеся камыши, а над ними — глиняный желтый откос крепости. Дафина теперь хорошо знала широкие воды и белые минареты, которые в полдень дрожали в теплом мареве над городом.
Она научилась подмечать малейшие перемены, видимые и невидимые для глаза. Через несколько дней она уже угадывала по окраске воды и ивняка, который час. Вечером по цвету неба, по форме облаков она могла точно определить, какая будет завтра погода. Она приметила, как у острова появилась песчаная отмель, вскоре заселенная птицами, среди которых узнала по длинным красным ногам аистов.
Вскоре она могла точно распознать наступление заката и рассвета, за которым, мучимая бессонницей, наблюдала, подходя, словно сомнамбула, к окну; иногда она вставала после полуночи и пугала слуг, не оставлявших ее по ночам одну.
Опротивев самой себе, она все-таки еще не верила в приближение смерти, в то, что это сидение перед окном — и есть уже медленное умирание. Когда она просовывала руку сквозь решетку, ощущая нагретый солнцем воздух, у нее было такое чувство, будто она может слиться с теплым лоном реки, всем своим существом она ощущала и песок, и заросли камышей у островов, и ветви ивняка, густо покрывшегося почками, и зной на вершине горы, а по вечерам, когда она раздевалась и ложилась, то вбирала в себя глубокую, неоглядную небесную синь, испещренную звездами и созвездиями, которые, мерцая, чередой проплывали перед ее окном.
В ее упорном молчании таилась вера, что врачи ее спасут и что она поправится. Но она предчувствовала, что ее былая красота исчезнет, а на теле останется ужасная открытая рана.
Не без слезных мольб вырвала она у кира Аранджела обещание, что он поедет к патриарху Шакабенте и будет просить разрешение на ее развод с одним братом и на брак с другим.
Дети ее мало заботили, желание видеть их посещало ее не часто. Ей было только жаль, что это девочки и, став взрослыми, они будут страдать так же, как и она.
В те дни, когда Дафина сидела, вся разбитая, в ней преобладали два чувства: безграничная зависть к обоим мужчинам, которых она любила и ненавидела, и полнейшее презрение к себе.
Нужда, одиночество, болезнь — вот что такое женская доля, да еще жалкое ожидание то одного мужчины, то другого. Она вспомнила вдруг родной дом в Триесте, где была то разряженной куклой, то служанкой, которая вечером раздевала, а утром одевала своих братьев и старого отчима, а по субботам мыла безмены и каменные прилавки. Вспомнила и первое время брака, когда была так счастлива.
Она рожала детей, переселялась без конца с места на место, никогда не зная, куда и зачем. Радости и печали приходили совершенно случайно и редко по ее воле. И эта ее измена, тайные утехи с другим мужчиной тоже пришли с неотвратимостью рока, не по ее, а по его воле. Вещь, она и есть вещь, такими же вещами будут и ее дочери, их тоже будут брать и бросать, целовать и покидать, миловать и избивать без толка и смысла. И разве любовь к ней не была развлечением для обоих братьев?
И все-таки будь Вук Исакович дома, он не гнушался бы ею. Весеннее тепло, река напомнили бы ему молодость. И Дафина, даже такая, какая она сейчас — желтая, подурневшая, постаревшая, для него оставалась бы красивой. Он переносил бы ее на руках от постели к окну. Любил бы и целовал детей. Он положил бы ее под стреху, в затишек на солнышко. А она, закрыв глаза, увидела бы еще раз залитые лунным серебром леса, заснеженные поля за стенами Осекской крепости, лисий след, поскакала бы на лошади, чувствуя за собой его дыхание — дымку прошлого. И уж он, наверное, не оставил бы ее. Положил бы свою широкую ладонь ей на живот, и боли утихли бы.