— Да, да, превознесенный славой эмир уже созывал в легкий для дел день — четверг — всех «асли» — благородных мудрецов-знатоков и повелел составить описи и реестры своего скромного имущества для раздела среди членов семейства, как если бы он уже изволил заканчивать жизненный путь. У всех вещей имеется предел, а их высочество, несомненно, заслужил место в раю.
Они уже вошли в курынышхану — большой зал, отстроенный в точности по образцу курынышханы в Бухарском Арке, где издавна эмиров, возводя на престол, сажали на кошму из шерсти белых верблюдиц. Правда, вступая на престол Бухары, Сеид Мир Алимхан в арке на белую кошму не подымался и в курыныше торжества не устраивал. Выразил, так сказать, протест царскому правительству, показав кулак в кармане. «Вот-де эмиры мангыты и еще мой дед Ахат Хан правили в Бухаре самостоятельно, а я волею судьбы лишь вассал Петербурга?» Потому Сеид Алимхан отложил коронацию в курыныше до лучших времен. Когда же пришлось бежать из Бухары, эмир приказал построить здесь, в Кала-и-Фатту, такой же курыныш на случай возвращения престола отцов. Да, эмир ждал и надеялся.
— Попасть в рай? — забавлялся индус. — Кто же усомнится, что господину Сеиду Мир Алимхану уготовлено там почетное место.
Начальник Дверей покосился на малиновую чалму. Разговор индуса явно глумливый. Но дело есть дело, и он загундосил уже совсем молитвенно, нараспев:
— И приготовили нашему царственному паломнику все для путешествия к святыням: и хламиду до пят, и коврик молитвенный, и медный кумган с веревкой вытаскивать воду из колодцев, и мягкие сапоги с калошами, и гребешок, и посох с наконечником, и зубочистку, и иголку с нитками, и коробочку с сурьмой для лечения глаз. Ох, болят глаза у господина. И сейчас болят.
— И потому, — заметил индус, — господин Сеид Мир Алимхан пригласил знахаря из Тибета. Никто его не знает. Проходимец. Бродяга.
Но Начальник Дверей вроде не расслышал слов индуса и все так же городил:
— А коран наш великий паломник не возьмет с собой. А вдруг священное писание попадет в руки неверных и они над ним надругаются. Не положили мы в дервишескую суму и верблюжьего колокольчика, ибо звон его отпугивает ангелов.
— Сколько же наш великий паломник берет с собой верблюдов и что на них повезет?
Неприлично восточному человеку давать выход досаде. Но индус вчера пережил столько неприятных минут. Хаджи Абду Хафиз возрадовался. Когда человек не владеет чувствами, сундук его мыслей открывается. Старичок болтал и болтал. Он позволил индусу полюбоваться величием тронного зала, подразнил, так сказать, воображение, дал понять, что он недостоин столь высокого приема, и повел его в саломхану, где и усадил на шелковую подстилку. Комната казалась ослепительно белой и чистой, вся в ганчевой искусной резьбе. Индус не выдержал, вскочил и подошел к стене рассмотреть всю тонкость работы мастера.
Старичок стоял за портьерой, подсматривал. Он покачал головой, поцокал губами. Все лицо его, испещренное рытвинами морщин, его горящие лукавством глаза, его реденькая, пегая с желтизной козлиная бородка, его покривившиеся губы — все говорило: да, ты, друг, раскрылся до конца. И какой же ты индус? Разве индус, да и любой человек Востока, мусульманин, станет столь открыто проявлять любопытство? Ведь любопытствуют ференги, одни ференги, а больше всех инглизы, жадно, завистливо. Довольный своей проницательностью, старый Хаджи Абду Хафиз Начальник Дверей, повидавший на своем веку очень много, выступил вперед и заговорил:
— Пожалуйте же, господин купец, их высочество ждут.
Он отдернул сюзане, загораживающее вход в большой ярко освещенный покой. Здесь за расстеленным дастарханом восседал эмир в обществе Сахиба Джеляла и доктора Бадмы. На какое-то мгновение Шоу растерялся. Уж меньше всего он ждал встретить их здесь. Вчера они помогли ему, дважды защитили от толпы. И это оставило оскомину досады. Ему поздороваться бы с «ассиро-вавилонянином» и его доктором из Тибета, поблагодарить, а он даже не кивнул им. Щека Шоу подергивалась.
Любезно Сеид Алимхан пригласил индуса к дастархану, радушно приветствовал. Оставалось удивляться, что он не сделал этого вчера у хауза Милости и не предотвратил издевательства толпы.