Последние слова Сеид Алимхан произнес с подчеркнутой скромностью — едва слышно. Все поспешили встать и поклониться.
Занимавший до революции высший пост казикалана Бухары Мухаммед Шариф Садр, имевший огромный авторитет среди мусульманского духовенства, и сейчас проживал в Бухаре. Всесильный в прошлом вельможа, изнеженный любитель ковров, любящий умащать бороду духами Запада и Востока, он теперь вел аскетический образ жизни. Недавно в письме, тайно доставленном через границу в Кала-и-Фатту, он объявил себя мюридом муллы Ибадуллы Муфти, вшивого, вечно немытого, с запасом гнилья дервиша.
Да, требуется проявить всю изворотливость ума. Видно, надвигается нечто, если столпы религии падают ниц перед нищими. Эмир тянул:
— Стоят прочно столпы ислама… а еще пишут из Бухары… Мулла Абдурасул Закун… преданный нам человек… все идет согласно предопределению… любовь к своему халифу, то есть к нам, увеличивается…
Все вытянули шеи да так и замерли. Имя Абдурасула Закуна знал здесь каждый. Русское прозвище «закон» получил он потому, что славился умением толковать законы, и как законовед пользовался авторитетом и в Казани, и в Уфе, и в Ташкенте. Никого он не боялся и осмеливался вступать в споры даже с советскими властями.
Неспроста эмир помянул Мухаммеда Шарифа Садра и Абдурасула Закуна. Оба не уехали после революции из Бухары. Оба молятся во славу ислама, и их не трогают. Разве не ясно, что взроптавшие и отказавшиеся поехать в Бухару придворные — ничтожные трусы?! Улыбка эмира стала зловещей. Многих пробрала дрожь, хоть в курыныше было не холодно. Тут вспомнилось: эмир запрятывал в Кала-и-Фатту знатных провинившихся в зинхану — кладовую для конской сбруи при конюшне, так же, как он это делал в Бухаре. Иногда, когда ему делалось скучно, он заставлял наказанных придворных чистить при себе коней, убирать навоз.
И уже невольно кто-то произнес вслух довольно-таки язвительно: «Шакалы есть шакалы, даже если и ходят в визирях. На порванную львиную шкуру заплатки из лисьей шубы ставят». Многие расстроенно вздыхали. Известно ведь, что придворных должностей в Кала-и-Фатту с просяное зернышко, а жаждущих и алчущих управлять делами эмира — свора. Уже поднявшись, эмир вспомнил:
— Да, да… Фоника-Моника-ой… наша дочь… царская то есть. У нее должна быть книга… коран, подписанная нашей рукой… драгоценная книга… Если есть, значит, наша дочь… принцесса вроде… выяснить… доложить…
Начальник Дверей склонился к его уху:
— Бухарские муллобачи призваны в покои Бош-Хатын.
— Что? Кто? Почему?.. Почему туда?.. Почему не сюда?..
ПЛАН КЕРЗОНА
Зубами вытащит динарий из навоза.
О цветочек ароматный, ты нуждаешься в защите от солнца.
Ох, где только вырос этот цветок!
В те дни маленькая, заросшая волосами, грязью, не видящая света зверушка в своем зловонном хлеву и не знала, что ее имя склоняется на все лады в великолепной, с розовыми колоннами карарского мрамора парижской гостиной, среди лощеных господ и дам… Да и кто мог представить, что кучка глинобитных хижин, селение зарафшанских углежогов Чуян-тепа способно привлечь в далекой Европе внимание политиков и дельцов, которые пытаются вершить судьбы мира…
История отверженной, напечатанная в ташкентской газете, была замечена.
— Шуян-тепа! Мой бог! Моя Моника!
Женский голос прозвучал истерически. Ничего никому не говорящее географическое название вызвало ужасное волнение блондинки, не слишком молодой, но обаятельной. Присутствовавшие на приеме поглядывали на блондинку несколько опешив. Их шокировала такая несдержанность в выражении чувств.
А блондинка все восклицала:
— Моника! Несчастная! На цепи! Жертва! Какое совпадение: Шуян-тепа! Я потеряла Монику в Шуян-тепа! Мне не забыть грубое, варварское название — Шуян-тепа!
— Невероятно, поразительно! — подхватил высокий лысоватый гость. — Успокойтесь, мадемуазель Люси! Такое случается в романах Пьера Лоти, Луи Жаколио. Прокаженная! Туземка, и вдруг — дочь французской дамы!
— О-о! — Мадемуазель Люси закрыла свое розовое фарфоровое личико носовым платком, пряча слезы. — Вы забыли, о мой бог! Я же была супругой восточного короля… эмира. У меня была от него дочь Моника. Бедный ребенок! Ужасно! Но я потеряла мою Монику именно в этом самом… о, эти тартарские слова… Шуян-тепа. Оставила в семье фермера. Моя дочь, кудрявенькая, с голубым бантом… в черной хижине! Какое варварство!