— Вот пусть там, в раю, и жрут шашлык из мяса райских барашков! Райских, а не моих. А моих и трогать не смеют. Сейчас же, сию секунду, садитесь и пишите приказ Ибрагиму. Не то я прикажу чабанам стрелять во всякого локайца, который посмеет лезть в мои отары. Мои! Мои! И никто не смеет! Так и скажи своему вору Ибрагиму. Пусть убирается!
Каракульские барашки не давали спать госпоже Бош-хатын. Сколько угодно Сеид Алимхан мог мечтать о бухарском троне и строить планы создания в Туркестане исламского государства. Сколько угодно мистер Эбенезер Гипп вместе с Пир Карам-шахом и мешедским консулом Хамбером могли расставлять на участках советской границы группы вторжения в ожидании решающего часа, сколько угодно мог Живой Бог возводить в мечтах хрустальный замок королевства Бадахшан. Сколько угодно политики в Лондоне, Париже, Женеве могли взвешивать «за» и «против» интервенции и расписывать даты начала войны. Всё решала женщина. Бош-хатын мучили кошмары. Ей снились порванные, извалянные в грязи, сукровице каракульские шкурки. Какой разор, какой убыток! Она вызывала Начальника Дверей. Он отбивал костяшки на счетах, выводил колонки цифр. Потери и убытки от шашлыков и казан-кабобов для исламских воинов Ибрагимбека ужасали Бош-хатын. Эмир отсиживался в подвале, именуемом священным мазаром, или в комнате какой-нибудь из своих гаремных красавиц.
И все же «острие ножа прошло через мясо и воткнулось в кость». Политика политикой, но доходы от каракулевой торговли поважнее. А тут еще просочился слушок: афганское правительство Надир-шаха требует, чтобы эмир перестал поддерживать Ибрагимбека, иначе будет наложен секвестр на все эмирское имущество в Афганистане, в том числе и на отары каракульских овец. Бош-хатын дала верным людям сто рупий, чтобы они «подковали осла Карима», то есть дали взятку, и все узнали. В министерстве подтвердили — все отберут…
Придави осу — ужалит. Простоволосая, растрепанная Бош-хатын надвигалась на повелителя, растопырив пальцы с длинными крашеными ногтями. Еще не хватало, чтобы она расцарапала ему физиономию. Пришлось сдаться. Эмир приказал позвать мирзу и продиктовал:
«Слава мужа, уклонявшегося от встречи с врагом, спит. Слава от встречи с врагами растет. Всемилостивейше соизволяем известить вас, господин Ибрагимбек, о благополучном состоянии нашего здравия. Извещаем вас, что ваши донесения о военных стычках с правительственными войсками не получили нашего одобрения, хотя и очевидно, что вы воевали из искренних побуждений. За ваши услуги от господа бога снизойдет на вас небесное блаженство. Наше высочество остались вами очень довольны, ибо видят, что вы держите наше войско в боевом состоянии и поощряете развитие духа храбрости, повелеваем вам, наш главнокомандующий, немедля прекратить походы и войну и все внимание уделить подготовке к вторжению. Ибо скоро час наступит».
Тауба! Кто переспорит женщину! Но в душе эмир был доволен. Он всё больше и больше не доверял Ибрагиму-конокраду.
ДВОРИК ТАЙН
Кто спит много, тому собаки лижут рот.
Лицо, рыхлое, кисло-равнодушное, вдруг сделалось упрямым, решительным. Даже мучнистая бледность исчезла и сменилась персиковым румянцем. Глаза густой черноты прищурились, напряглись. Сеид Алимхан судорожно схватил за руку Сахиба Джеляла: «Осторожно! Не шевелитесь!» — и ползком двинулся к краю тахты, даже не привстав и не отрывая взгляда от… сороки.
Обыкновенная сорока со стрекотанием и треском крыльев ворвалась в тишину дворика и уселась на одиноком деревце шелковицы.
Высокие, глухие стены отгораживали дворик от мира и любопытствующих глаз, и птицы почти никогда не залетали сюда. И сейчас появление дерзкой сороки явилось явным нарушением дворцового распорядка.
Всем своим видом его высочество эмир Алимхан показывал, что он так и расценил шумное появление щеголеватой, разряженной в броские черно-белые перья птицы.
Больше того, Алимхан оскорбился. Ибо чем иначе объяснить, что он сбросил сонливость, медлительность, пересилив свою вошедшую в плоть и кровь флегму, он пренебрег даже величием и спесью. Поистине Сахиб Джелял «впал в пучину изумления», наблюдая поразительное превращение повелителя в… кошку. С кошачьими повадками эмир крался к деревцу, шатающемуся под тяжестью суетливой, беспечной птицы. Кто мог бы заподозрить в обрюзгшем, распухшем от пищи и вина, расплывшемся вширь Алимхане охотничью прыть?