— Вас предупреждали: ядовитые соки распространились в теле, — заговорил нарочито резко Бадма. — Вы не соблюдаете предписанной диеты. Смотрите, у вас раздулись щеки и губы, они вот-вот загниют! Это заболевание — «банлык». Следствие кровоизлияний под кожу. Отсюда опухоль тела.
— Заболел!.. Заболел!.. — тосковал Алимхан.
— Ослушавшийся погибнет! — не присаживаясь, протянул Сахиб Джелял так грозно, что испуганно скосившему глаза Алимхану он показался ангелом Джебраилом. Высоченный, во всем черном, с белой чалмой под потолком, с горящими глазами, со своей внушающей трепет бородой Сахиб Джелял вызывал предчувствие неотвратимой беды, а тут еще такие слова…
— Что, что? Ох, друг Джелял, что хочешь сказать? Угрожаешь… дерзишь, страшно… не уважаешь…
— Пророки не разделяли сыновей человеческих на людей и… эмиров. Все равны, все смертны! Дерзость в советах государям дороже мудрости, — звучал голос Сахиба Джеляла. — Говорил нам доктор Бадма: «Наступило время сидеть и не шевелиться, предаваться благочестивым занятиям, отказаться от суеты наслаждений».
— Я болен… нуждаюсь в лекарствах… Кричишь на меня, как… на… на…
Он не мог подобрать слово и всхлипнул… Вкрадчиво заговорил Бадма:
— Наш друг Сахиб Джелял прав. Пока мы отсутствовали, в вашем здоровье произошли нежелательные перемены. Вы забыли диету, и всего более вас истощили посещения эндеруна.
— Я болен… Лечение… необходимо отличное… Золото внутрь… Золото в мазях… Золото, чудодейственные лекарства… Назидания оставьте себе…
Алимхан капризничал, раздражался все больше.
— Лег-со! Пора поразмыслить о бренности жизненного существования, — задумчиво произнес Бадма и по-тибетски сложил руки на груди.
— Что?.. Что?..
Эмир сразу обессилел. Он давно уже подозревал — надвигается неизбежное, понимал, что болен и болел тяжело. Но и в болезнях он выделял себя из простых смертных. «Прикажу, — думал он, — и врачи исцелят мой совершенный организм». Лечиться он принимался уже не раз, обращался к мировым знаменитостям. Однако при малейшем облегчении забрасывал лекарства, нарушал диету, запреты. Всё чаще он не находил радости в привычных наслаждениях. Теперь даже курение индийского самого высокосортного гашиша не доставляло ему удовольствия, а лишь истощало его силы.
Всё чаще его лица касалось дыхание могилы. По ночам он лежал в забытьи, сон не шел к нему, мысль рвалась, сердце пухло, не умещалось в груди. Он выдумывал дела, занятия, развлечения. И они не вызывали в нем интереса. Всё чаще из ночи в ночь душил кошмар. Один и тот же.
Из тьмы смотрит глаз… вырванный глаз… тот… Кошмар вызывал слабость… Еще в молодости он слышал: когда ты окажешься слабым с женщиной, тебе — смерть.
Кто говорит о слабости? Слова молоточком отдаются в мозгу.
Говорил темноликий Бадма, придворный врач. Слово Бадмы — веское слово.
Эмиру делается всё хуже. Он мечется на одеялах. Все внутренности ему сводит судорога.
— Разврат, гашиш и похлебка из целого барана ведут по крутой тропе в могилу. Медицинских целительных снадобий ваша натура не принимает, — говорит деревянным тоном Бадма. Но сколько угрозы в его словах. — Предупреждаю и еще раз предупреждаю. И золото бессильно.
— Одно слово… Есть надежда?.. Спасайте… У меня целое государство… казна… — лепечет Алимхан и сам пугается. Голосок у него тихий, писклявый.
«Что со мной сделала вертушка, девчонка из Бадахшана… она умеет показать красоту своего тела. Придется отпустить ее. Отослать ее, что ли. Наградить и отослать в Бадахшан, к себе».
Он не замечал, что временами впадает в бред.
— Ханы мангыты… на смертном одре повелели верным слугам… стада угнать в пустыню. Пусть подыхают… Никому не достанутся… Начальник Дверей, сюда! Эй ты, уничтожь стада… ни одной овцы чтобы не досталось Бош-хатын! Не посмеет черная карга смеяться надо мной. Я повелитель… Я эмир, буду сидеть в раю, любоваться своими барашками… На-ка, выкуси!
Бадма покачал головой:
— Начнем лечиться, ваше высочество… Одно скажу: вас не ждет после смерти перевоплощение в чистый образ «чатисимари», и с вами не произойдет никогда двадцать одно перерождение в различных формах существования. Для этого надлежит сначала познать истину…
Но эмир понял странные слова тибетского доктора по-своему и оживился:
— Двадцать одно… Вот как?.. Прочитай, доктор… двадцать одно заклинание над бараньими побелевшими костями… Двадцать одну жизнь дадут… Если надо быть язычником, чтоб была загробная жизнь, согласен.