— Вот видите, вы нарушаете предписание величайших медиков Запада и Востока, — хладнокровно проговорил Бадма. — Успокойтесь. Вам нельзя возбуждаться.
— Тысяча червонцев!.. Только вылечи меня, ты, тибетский колдун… Лечи!.. Засыплю выше головы золотом… Лечи! Не жалей лекарств… Золото… мира… Я…
— У власти золота тоже есть предел… Золото бессильно там, где бессильна медицина. Иначе все богачи жили бы вечно…
— Спаси мне глаза, и я… — в ужасе лопотал Алимхан, осторожно касаясь кончиками крашенных хной пальцев дряблых век.
Последние годы эмир все чаще ощущал приступы боли в глазах, порой ему казалось, что они вот-вот лопнут. Казалось, сердце останавливается. Преследовало одно неотвязное видение. Белое, залитое кровью лицо, пустая кровавая дыра глазницы. Стальное, синеватое острие ножа, деловито вылущивающее глазное яблоко. Дикий животный крик. Глаз с кровавыми лохмотьями отскакивает ему, эмиру, прямо в лицо. А потом тот же глаз, уже испуганный, страдальческий, на земле в пыли. И на вопль Алимхана: «Не надо. Убрать!» — носок грязного сапога палача наступает на глаз…
И по сей день боль пронизывает лоб, глаза, голову. Огненная вспышка отдается болью в глубине мозга. Вот-вот глаза лопнут, разорвутся.
И к чему ему понадобилось тогда посетить «обхану», где казнили опасных преступников, посягнувших на его, эмира, власть и достоинство? Захотелось самому поглядеть, как ослепляют человека, в том случае — сводного его брата, чтобы отнять у того надежду занять «тилля курси» — золотой трон. Ибо по мусульманскому «канону» слепец не может быть правителем государства. Зачем понадобилось пойти! Праздное любопытство? Какая ошибка! Теперь болят глаза, возникают ужасные видения… Какая боль! Такую боль испытал он — его брат и враг… И этот полный мести и укоризны взгляд еще живого глаза из пыли и мусора… Взгляд совершеннейшего творения аллаха.
А теперь!.. А вдруг врачи правы и его глаза раздавит подошвой безжалостная болезнь?
— О! — катался эмир по шелковым мягким тюфячкам и шелковым подушкам, от которых шел одуряющий запах духов, курений. Рычал зверем, заползшим в берлогу. — Свет погас для него! Зачем я это сделал? Зачем позволил? Зачем приказал… Изверг я. И вот кара! Мне возмездие…
Угрызения совести, муки раскаяния жгли. Зачем он дал волю минутной прихоти? Алимхан был тогда молод, глуп и… уже жесток. С болезненным интересом еще в кадетском корпусе он читал в исторических книгах о жестоком обращении с пленными, о том, как ассирийские воины приволакивали к ногам своего полководца мешками вырванные у побежденных глаза, чтобы похвастаться, сколько врагов ими убито… Молодой эмир уже тогда мнил себя властелином, которому дозволено убивать, увечить, истязать. Но он не лишил брата жизни. Это было бы с точки зрения ислама неискупаемым грехом. Алимхан лишь закрыл опасному претенденту путь к власти, оставил жить… без глаз.
— Оставьте подушку! Не рвите зубами. Усилия челюстей могут вредно повлиять на глазное яблоко.
Глазное яблоко! Тот русский профессор, прилетевший на самолете, говорил, что глазные яблоки могут изъязвиться, и глаза тогда вытекут. Профессура удалось заполучить в Кала-и-Фатту ценой больших усилий. Такого специалиста не нашлось во всем мире. Пришлось обратиться за помощью в Советский Союз. Ибо и в Дели, и в Париже, и в Лондоне, куда эмир специально ездил инкогнито, окулисты лишь разводили руками… И все ссылались на того русского профессора. «Он один… единственный…» И профессор приехал. Он смотрел на него не как на эмира, а как на обыкновенного больного. Советовал он очень простые вещи, простые для обычного больного, но не для страждущего властелина. Как посмел профессор говорить ему, повелителю миллионов, о самых сокровенных делах, за одно слово о которых казнили. Конечно, казнили в те времена, когда он, эмир, еще правил в своем Арке в Бухаре и когда каждое его посещение гарема отмечалось летописцами в анналах, ибо оно могло означать появление в соответствующий срок отпрыска мангытской династии. А тут этот профессор запросто приказал забыть супружеские дозволенные наслаждения, иначе никакое лечение глаз не поможет, и он обречет себя на вечный мрак…
Как посмел этот русский посягнуть на то, что эмир почитал едва ли не самым главным в жизни. Нет, профессор просто интриган. И спесь захлестнула эмира, гордыня поднялась выше головы.