Сразу же Пир Карам-шах понял, когда огляделся, что ждать Ибрагимбека и сегодня напрасно. Снежный хаос закрутил, завертел всю долину, и приземистые плосковерхие каменные постройки Мастуджа едва различались в белой мгле. Никто, конечно, даже отчаянный локаец Ибрагимбек и его видавшие виды аскеры не рискнут проехать через перевалы в такой сумасшедший буран.
— Да, никто не поедет. Зима вернулась. Перевал — снежная могила.
Вздрогнув, Пир Карам-шах стремительно, всем туловищем повернулся. Кто угадал его мысли? На него смотрели из-под поседевших от снежинок бровей черные любопытные и насмешливые глаза Молиара. Того самого Молиара, которого Пир Карам-шах встречал на своем пути уже не раз, но которого совсем не знал. А Молиар смотрел на него из снежной завесы и явно посмеивался в свою круглую бороду, тоже побелевшую от снега.
От мысли, что какой-то жалкий торгаш позволяет себе над ним смеяться, тяжесть сдавила мозг вождя вождей.
— А мы пошли в конюшню посмотреть нашего Белка, — добродушно проговорил Молиар. — Да побоялись заблудиться, пока по двору пройдем. Вот это чудище, — он кивнул в сторону человека-пня, — думает, что можно в такой буран ездить по горам! А Белок — это мой конь — не хочет ехать. Совсем плохая конюшня у царя, холодная, сырая. А где ваши кони?
— Надолго это? — коротко спросил Пир Карам-шах, смахнув с лица снег. Нет, ему показалось. Молиар и не думает смеяться. Он весь промок, выглядит жалким, подавленным. Он так беспокоится о своем коне по имени Белок.
— Буран к ночи затихнет, — заметил Молиар, потянув плоскими ноздрями холодный воздух. — Набросает белое одеяло и затихнет. Киик пройдет по горам — человек не пройдет.
— Долго?
— Боже правый, — решительно сказал Молиар. — Подъем крутой. Тропы вверх, вниз. Пропасти. Опасно.
— Дьявольщина! — вырвалось у Пир Карам-шаха. Он не терпел, когда в его планы вмешивались, пусть то природа или сам бог.
— А позвольте спросить, — просипел сквозь зубы Молиар, снег набивался ему в рот. — Вы ждете кого-то?
— А ваше какое дело? — пробурчал вождь вождей. Вопрос Молиара показался ему назойливым.
— Сегодня он не приедет. И завтра не приедет, и через три дня. Приехал в долину Ишкашим с той стороны перевала, а дальше не смог. Беспокоиться не стоит. Он не приедет.
— Что ты болтаешь?
— Значит, вы не тот, кто ждет. Боже правый, значит, вам нечего беспокоиться.
Молиар повернулся и шагнул к хижине.
Какое унижение! Вождю вождей пришлось догнать торгаша и даже схватить за плечо. Ладонь зябко отдернулась от мокрого заледеневшего халата — какой сильный снег!
Молиар остановился и обратил на Пир Карам-шаха удивленное, совсем залепленное мокрым снегом лицо.
— Я жду Ибрагима. Ты отлично знаешь! Ибрагима! Идем! Клянусь, ты расскажешь все, что знаешь. Ты сам из Ишкашима? Все видели — ты сегодня спустился с перевала на своем проклятом Белке!
Он втолкнул Молиара в помещение и принялся трясти его за отвороты верблюжьего халата. Он вел себя как бесноватый и не стеснялся кричать на маленького самаркандца, поносить его самыми обидными ругательствами, какие привык бросать в лицо этим презренным туземцам, грязным дикарям, хитрым обезьянам. Вождь вождей позволял себе в Мастудже всё, потому что власть его превосходила все допустимое и даже жестокую деспотическую власть царька Гулама Шо, робко сейчас смотревшего на эту грубую некрасивую сцену. Вождь вождей мог приказать повесить, расстрелять, сбросить в пропасть самаркандского торгаша и не ответить за это.
— Позвольте, господин, — заелозил Молиар. — Я не ореховое дерево, боже правый, чтобы меня трясли. Что вы мычите коровой, потерявшей теленка? Я скажу про Ибрагима-вора всё, что знаю, но скажу по-хорошему, по-человечески. Отпустите меня. Разве уважение мое к вам увеличится, если вы будете меня трясти? Не принято трясти почтенного человека…
«Дьявол не знал, что только шаг отделяет его от края могилы, — хвастал потом маленький самаркандец. — О, если бы он знал меня! Разве спесивец посмел бы проявить свой нрав? Боже правый. Он забыл, что я человек. Но я не смел открыться. А мое дело не позволило мне убить его, эту английскую собаку. И мне пришлось прикинуться овечкой, хоть во мне сидит тигр».
Возможно, что Молиар лишь позже приписал себе такие гордые мысли. Но сейчас неистовство вождя вождей явно напугало его, и маленький самаркандец радовался лишь тому, что всё это происходит на глазах высокопоставленного тибетца, которому не по нутру подобное обращение ференга-инглиза с восточным человеком.
Застывший на месте посреди комнаты с дымящимся блюдом в руках Гулам Шо ненавистно поглядел на вождя вождей и обратился к нему совсем уж не как к дорогому гостю: