— Вы берете огромную ответственность! — воскликнул вождь вождей. — Вы не можете в такой час, в такой момент брать на себя ответственность решать.
— Нарезайте советы ломтями, пусть ест кто хочет. Мы сыты. Неужели великий Далай Лама послал нас по дорогам протяженностью в сорок пять дней пути, подверг нашу жизнь опасностям, заставил испытать столько превратностей, если бы он нас не уполномочил решать и постановлять? Если можно уладить, улаживай, если нет, надевай свою шубу на плечи и возвращайся. О, парамита! Знаете, что такое «парамита»? Достижение покоя посредством добрых подаяний, кончающееся совершенным мудрым знанием! Нет, Бадахшано-Тибетская империя не для нас! Что может объединить поклонников светлого учения гения Будды с невежественными мистиками-мусульманами, идолопоклонниками индуистами? Слово об империи чепуха! Фашизм, европейский ли, мусульманский ли, не для нас. Поднимать большой, слишком большой камень — значит ударить. Большой камень не для нас. Мы знаем теперь. Лег-со!
Он тихо шлепнул в свои округлые жирные ладошки. И как ни тихо прозвучал в зале шлепок, его услышали. В открытую дверь вместе с закрученными вихрем снежинками ввалились гурьбой мохнатые от своих меховых шапок и тулупов тибетцы. Они бухнулись головами прямо в красно-оранжевый парадный палас и замерли. Они ждали приказаний.
— Распорядитесь, достопочтенный доктор Бадма, — важно сказал Нупгун Церен. — Я посол самого великого Далай Ламы Тринадцатого. Прошу — распорядитесь. Пусть седлают верховых животных, пусть грузят наши вещи на яков-кутасов.
Доктор Бадма быстро проговорил что-то, и тибетцы лохматыми шарами выкатились наружу.
— Вы решили? — спросил вождь вождей.
— Да, я, просвещенный советом тысячи будд, решил.
— Но вы не уедете так… — Пир Карам-шах все еще не терял надежды продолжить переговоры. — Близится ночь, перевалы обледенели, вас подстерегают трудности почти невероятные.
— Не страшно, ибо я поклоняюсь отвращающему все опасности непобедимому, возвышенному достоинству «Сита тарапата».
Он начал подыматься, кряхтя и сопя. Гулам Шо подскочил к нему и, поддерживая его под локоть, заговорил просительным тоном по-тибетски… Нупгун Церен не ответил и, переваливаясь, похожий на красного неуклюжего медведя без ног, поплелся к выходу. Царь подхватил овчинную шубу и накинул ему на плечи… Они исчезли в пелене вихрящихся сонмов белых драконов, оставив за собой резкие, но приятные запахи курительных свечей. За тибетцами вышел доктор Бадма. Пир Карам-шах не шевельнулся.
— Он не доедет, — пробормотал он и поглядел на своих гурков. Они сидели, мрачно уставившись взглядом в пламя костра в камине, грубо слепленном из камня и глины.
— О, — воскликнул Молиар, схватив ядовито-желтую шапку, забытую Нупгун Цереном. — Господин поклонник идолов может застудить плешь. Господин язычник получил изнеженное воспитание. Как бы не занемог!
И он поспешно выбежал вслед за всеми.
ОФИЦЕР
Ворона черной вылупилась из яйца, черной и вырастет.
Чудесный солнечный день сменился в долине Мастуджа бурною промозглой ночью. До самого рассвета бесновалась метель, а утром на девственно белом снегу повсюду по горным откосам отпечатались цепочки следов — копытцев. Ночной снегопад согнал с хребтов архаров. Пир Карам-шах не устоял и позволил Гуламу Шо увести себя в горы и заняться царственной забавой — охотой. Вождь вождей давно, оказывается, мечтал пополнить свою лондонскую коллекцию охотничьих трофеев круто закрученными рогами красавца горного барана.
Совершенно равнодушный к стрельбе и погоне за дичью, Сахиб Джелял ехать на охоту отказался. Он направился в конюшню присмотреть за конями, отдать распоряжения конюхам.
По двору среди валунов прогуливался со скучающим видом штабс-капитан. Он тоже поплелся в конюшню и сразу же показал себя знатоком лошадей. Он осмотрел каракового жеребца Сахиба Джеляла и отдал должное отличной форме, в которой он находился.
— Удивительно! На вашем коне ничуть не сказались ни гиндукушские перевалы, ни проклятые костоломные овринги, ни ледяные броды!
Похвалив коня за то, что он преотлично служит своему хозяину Сахибу, а Сахиба за то, что он бережет такого преданного слугу, как его караковый жеребец, Вяземский без всякого перехода добавил: