Не похоже было, что Молиар особенно подавлен тем, что с ним произошло. Он шутил. Даже при скудном свете, брезжущем из дыры наверху, можно было разглядеть, что его обрюзгшая физиономия все время кривится в иронической какой-то улыбке. Его словно забавляла вся эта история.
Он побрел вдоль стенок. Сначала он прихрамывал, затем заспешил и живо обежал яму несколько раз, собрал немного соломы посуше в ворох и уселся по-турецки.
— Ну-с, во имя аллаха милостивого, милосердного, устроились. Что человеку, доброму мусульманину, нужно? Горло ему не порвали гоги и магоги его величества, и то хорошо, боже правый!
В темноте лишь белели белки его плутоватых глаз. Он всё время заговаривал таким тоном, точно вызывал собеседника на спор. Однако Пир Карам-шах молчал. Ему меньше всего хотелось разговаривать с «проклятым азиатом», ублюдком, «мятежником», посмевшим мутить «чертовых туземцев». Пределом унижения было оказаться в зиндане вместе с «подобной личностью».
Да, слишком часто попадался Молиар на его дороге. Назойливо лез на глаза. И только явное ничтожество его, леность, глупость, выпиравшие из всех дел и поступков, заставляли думать, что на него не стоит тратить времени. История с письмом Ибрагимбека к Далай Ламе заставила было Пир Карам-шаха задуматься. Но выяснилось, что торгаш выполнял лишь роль случайного посыльного.
Призыв Молиара на джирге к неповиновению прозвучал неожиданно. Теперь вождю вождей пришло в голову: «Что-то слишком часто наведывался этот торгаш в Мастудж. Какие у него могут быть дела?»
А Молиар не переставал болтать:
— О поклонник идола Карахана! О возносящий молитву Ага Хану! Проклятый ты царь-царишко, заигрывающий с Макатом, поклоняющийся солнцу и огню, язычник, отбивающий поклоны золотому истукану! Ох, страшноликий пожиратель правоверных!
Молиар замолчал, ожидая, что Пир Карам-шах задаст ему вопрос. Не дождавшись, он тяжело вздохнул.
— Кто бы мог подумать? Такое коварство!
Пир Карам-шах молчал. Он не слушал, занятый своими мыслями.
— А? Вы что-то изволили сказать, ваше превосходительство? Все мы поверили словам, вылезшим из козлиной пасти. А? Мы доверились царю. Мы оберегали его. Мы снаряжали караван его хитрости за свои денежки. Мы теряли здоровье и золото… Ох! И что же? Он обманул всех. Он осмелился бросить ваше превосходительство в гнусную тюрьму. Он воспользовался нашим благорасположением, горел жадным огнем, дышал тщеславием, готовый душить, высасывать кровь, брызгать ядом. Угрожая нам, он подбил нас на мятежную хулу против благодетелей народа — инглизов. Он воспользовался нашей доверчивостью. И вот нам награда! Бросил нас в яму. Боже правый — вредный сорняк вырубают под корень.
Многословная речь Молиара не вывела Пир Карам-шаха из оцепенения. Да и гроша ломаного не стоят такие лживые слова. Он по-прежнему стоял, неподвижно застыв посреди зиндана и подняв лицо к отверстию. Он словно ждал чего-то.
— И вы ждете от нее чего-то? — воскликнул Молиар.
Хитрец рассчитал правильно. Пир Карам-шах встрепенулся.
— От нее? — вырвалось у него.
— Вот именно.
— Кого ты имеешь в виду, раб?
Молиар вполне мог обидеться, но соблазн поразить возобладал. И он торжественно воскликнул:
— Белая Змея!
— Белая Змея? Опять!
— Да, в Мастудже она решает и повелевает, завязывает и развязывает. И, боже правый, если она узнает, что наделал этот ублюдок — царь камней, она разгневается и повелит немедля выпустить нас.
Безразличие, оцепенение, сковывавшее мозг, сознание бессилия, опустошенность от провала всех планов, полная безнадежность сменились у Пир Карам-шаха слепым страхом. Да, если вмешалась женщина, дело плохо. До сих пор внезапный мятеж мастуджских старейшин можно было объяснить просто вспыхнувшей в угаре мести ненавистью, проснувшимися животными инстинктами. Чем угодно. В таком случае оставалась еще надежда найти способ устранить причину, устрашить угрозами, запугать жестокой карой, наконец, соблазнить, посулить выкуп. Чуть маячил какой-то просвет.
Когда-то давно Пир Карам-шах попал «в лапы животных инстинктов». Много лет назад его вот так же бросили в турецкую тюрьму, отвратительную нору с грязью, вонью, клещами…