Кто такой Молиар? Что он такое? Почему он так верно и бескорыстно служит ей, Монике? Почему он делает для нее всё, оберегает ее, слушает безропотно каждое ее слово. Почему он так относится к ней, почему он бросил все свои дела, занятия и посвятил свою жизнь ей, Монике?
Скользя, спотыкаясь, рискуя ежеминутно сорваться в пропасть, Молиар вел по тропе девушку, оберегая каждый ее шаг, и сыпал проклятия на голову доктора Бадмы:
— Несчастный тибетский бездельник! Как посмел идолопоклонник толкнуть нас на эту проклятую тропу? Обманщик! Бедные ножки моей доченьки! Куда повел, проклятый? Еще говорил, что хорошая дорога! Дорога в ад! Вот какая дорога!
Моника едва шевелила застывшими губами:
— Не надо! Не ругайте доктора. Он человек осторожный и не хочет, чтобы на нас прогневались горные бесы — гули и джинны. Они плачут и воют в ущельях по своим покойникам, а нас не тронут. Не посмеют. С нами дядя Сахиб. Он сам — сын Огненной Пери. Разве позволит он дать нас в обиду?
— Сахибу поможет Огненная Пери. И будет нам тепло и хорошо! — вынырнул из бурана доктор Бадма. — Разве простой смертный посмел бы забраться в такие горы? В это жилье духов?
По обыкновению доктор почти не разговаривал. Он легче других переносил путешествие. Он шел пружинистой походкой бывалого горца, не спеша, не спотыкаясь, не жалуясь. Деловито ощупывал ногой или посохом овринг в подозрительных местах. На ходу подправлял шатавшиеся жерди, осторожно уминал растрепанный хворостяной настил. Самые ненадежные овринги он проходил с уверенностью и бесстрашием дарбоза — канатоходца, ничуть не обращая внимания на высоту. Он лишь изредка подбадривал Сахиба Джеляла и даже подтрунивал над его волшебными родичами. Больше того, весь бесконечный, тяжелый путь, несмотря на плохую видимость, он умудрялся следить за горами и разглядывать каждый сомнительный утес и скалу. Свой легкий карабин доктор Бадма все время держал на ремне за плечом, готовый мгновенно стрелять. Перед началом каждого овринга он подолгу стоял, склонив вопросительно к плечу голову. Он вслушивался в далекие шумы — в завывание вьюги, в грохот валунов, перекатываемых горными потоками, в скрежет каменных осыпей, в клекот орлов, в шуршание поднебесных лавин. Бадма искал человеческие голоса. Он дожидался, когда его спутники подходили и переставали шаркать ногами.
Тогда, постояв и еще послушав немного, он облегченно вздыхал: «Лег-co! Там никого нет. Пошли!»
Там — это на овринге. Значит, навстречу никто по оврингу не идет. Путь свободен. Но прежде чем ступить на карниз, Бадма издавал предостерегающий возглас, первобытный, дикий, пронзительный, ни на что не похожий, отдававшийся многократным эхом в скрытых шевелящейся пегой пеленой далеких ущельях и долинах. И если кто хотел там впереди уже вступить на овринг, он сразу отдергивал ногу и, остановив вьючную свою скотину, обязательно издавал ответный крик, означавший: «Стою! Жду!» И он ждал со своими яками или ослами, пока Бадма со спутниками не проходили узкого, опасного участка овринга, где невозможно было разойтись.
Вообще на своем пути они встретили всего лишь небольшой вьючный караван, да еще каких-то двух подозрительных, которые, пробормотав: «Не уставать вам!», поспешно ринулись с обрыва по чуть заметной тропке.
Но они не беспокоили Бадму. Даже если бы они и вздумали донести, ничто уже не помешало бы нашим путникам перейти границу. В те времена в долинах и селениях Вахана ни телефона, ни радио не знали.
Буран был и врагом и союзником. Врагом потому, что он делал дорогу невыносимой. Союзником потому, что никакой стражник не отважился бы пуститься за ними в погоню.
Ко всем трудностям и бедам, обрушившимся на них, надвигалась еще одна — цепенящая усталость. Требовался отдых. Они изнемогали. Отупение овладевало ими.