Она казалась Арине иногда какой-то несговорчивой глыбой, для которой одна радость в жизни — давить на дочь и не давать ей жить. Арина даже сон видела, страшный: будто берет она в руки большой молоток, каких в жизни не бывает, бьет равномерно мать по голове и кричит: «Скажи, что ты дура!» — а та спокойно улыбается и отвечает: «Сама дура!»
И Арина громко сказала:
— Ненавижу! Чистая правда!
— Ариша! — ахнула Любовь Петровна. — Ты что?
— Да, ненавижу! — твердо повторила Арина. — Я сто раз тебе говорила, а ты не верила! Вот теперь будешь знать! А то убьют, а ты так и не узнаешь. Вот, знай теперь!
— Люди же! — просила Любовь Яковлевна.
— Слышала! — ответила Арина. — Только и слышала: люди, люди, люди, что подумают, что скажут! Тебе кто дороже вообще, люди или я? И кому вообще надо все, что ты со мной делаешь, мне или тебе?
— Да тише ты, господи! Что я делаю-то, опомнись!
— Дышать не даешь!
Маховец оставил мать и дочь доругиваться, а сам, сопровождаемый Притуловым, шагнул к Наталье и Куркову.
Курков был готов сознаться в чем-нибудь вымышленном, потому что преступлений за ним не водилось. Не считать же таковым пустячный случай мелкого воровства, о котором Леонид если и вспоминает, то с улыбкой — и даже, возможно, слегка гордится им, потому что не деньги украл, не кусок колбасы, а краски, два тюбика краски украл у художника-ветерана, модерниста в русле традиции, Альберта Жувачева, жившего в окраинной избушке, которую гордо именовал мастерской. Жувачев был настолько же бездарен, настолько и гостеприимен, то есть — безгранично и с азартом. Где-то в городе была у него нормальная квартира и нормальная семья, которую он навещал раз в неделю, чтобы помыться, а остальное время сидел в своей избушке, заросший бородой, и вечно у него собиралась художественная и артистическая молодежь. Там Курков встретил Наталью и возникла у них во время выпивки взаимная симпатия, скоро перешедшая в отношения.
Жувачев в тот вечер угощал — как, впрочем, и всегда: брат у него жил в Германии, занимался какой-то коммерцией, а заодно рассовывал по салонам творения Жувачева, спрос на них был, а вывозил их брат за границу хитроумно, предъявляя таможне в виде самодеятельного творчества своего сына, не имеющего художественной ценности (творчество имеется в виду, не сын). Мальчик стоял тут же и кивал, таможня давала добро. Таким образом, деньги у Жувачева водились.
Он угощал, показывал свои новые полотна, которые плодил обильно, как таракан потомство, молодые люди похваливали, скрывая усмешки, Леонид дурачился таким же образом, задумчиво и, как бы скрывая восхищение, говорил: «Здорово!»
Картины сменяли одна другую, и вдруг Леонид поймал себя на том, что ему нравится. Может, выпил лишку, может, настроение было такое, но он увидел в мазне Жувачева вовсе не мазню, а вещи со смыслом, с движением, с наполненностью. Может, не такие дураки эти заграничные покупатели? Может, Жувачев вообще гений, а они, все из себя непризнанные гении, запомнятся только тем, что были знакомы с Жувачевым?
Леонид оглядел избушку, и она вдруг показалась ему прибежищем настоящего свободного художника. Подрамники, холсты на полу вдоль стен, большой стол, заляпанный краской, разномастные стулья и табуреты, нарочитая захламленность во всех углах, кровать, застеленная мохнатым одеялом, банки и бутылки по полу, мусор — все это ему казалось раньше логовом добровольного нищего, а теперь увиделось мастерской неприхотливого гения, который, возможно, и не понимает, что он гений. Леониду захотелось состариться, отпустить бороду, засесть в такой же избушке, выпивать, писать гениальные картины и плевать на то, что о тебе думают.
Чтобы сбить глупые мысли, он вышел на улицу, постоял под старым тополем, полюбовался вечерним закатным колоритом, запоминая его на будущее, потом вернулся в дом и увидел в крохотном чуланчике коробку, в коробке — тубы с масляными красками. Дорогие, это он сразу понял, такие в магазине «Искусство» стоят от восьми рублей и выше за штуку. Им в художественном училище масляных красок не дают, если хочешь — покупай, а на какие шиши при стипендии тридцать пять рублей? Жувачеву же, наверное, выделяет бесплатно местное отделение Союза художников. Или брат из-за границы присылает. Главное же: ему они для чего? — мазню малевать? А Леонид давно задумал небольшой станковый цикл… Короче говоря, Леонид сунул в карман куртки две тубы.
Жувачев то ли не спохватился, то ли не захотел об этом говорить: гостей было полтора десятка, мало ли кто взял.
И, кроме этой мелочи, нет за Курковым грехов, исключая тех, которые под уголовный кодекс не подпадают, и которых здесь упоминать неуместно.