Текебай, который и раньше почитал байбиче и трепетал перед нею, после жертвоприношения стал и вовсе благоговеть перед ней, будто перед Умай-эне.
— Смотри, жена, ни на волосинку чтобы не причинять зла нашей байбиче! Сама видела, как чтит она дух моих родителей, — проговорил Текебай в страхе, угрюмо уставясь на Зуракан. — Если бы ты не пререкалась с байбиче, не вздумала бежать из ее дома, духи моих родителей не подали бы ей знак во сне. А раз подали, значит, они довольны баем и байбиче! Одумайся, жена! Все равно никакая новая власть нам не поможет, ле положит нам еду в казан. Лучше примирись с байбиче. Не гневи бая и байбиче, они теперь нам как отец и мать. Если поведем себя хорошо, будем работать честно, бай и байбиче оценят наш труд. Верно говорит байбиче, — молодые, как мы, у которых силы хоть отбавляй, не станут хуже от того, что будут работать, не жалея себя. Брось думать о Чу! И по родственникам не скучай! Будем живы, свидимся когда-нибудь. Надо стараться, не то байбиче проклянет нас…
Кто знает, возможно, Зуракан не вняла бы словам мужа, если бы после памятного жертвоприношения не переменилась сама Букен, став, по ее же словам, «чистой», как тело, с которого сошли страшные болячки. Она перестала хмуриться, смотреть гневным, уничтожающим взглядом. Лицо смягчилось. Учтивая, уважительная такая, словно молодуха, первый день пришедшая в дом мужа.
Кто бы ни зашел в юрту, она поднималась навстречу вошедшему, с радушием потчевала хлебом-солью. Не говоря о других, даже Зуракан она теперь не делает замечаний, наоборот, жалеет ее, словно добрая бабушка:
— О великанша моя Зукеш, да паду я жертвой за твой богатырский рост!.. Не будь она женщиной, была бы богатырем бесценным. Умеет держать в руках топор. И, если захочет, может гору своротить, низину выровнять. Когда шагает, топот ее ног громче топота коней, на которых гарцуют красноармейцы. — И, довольная своими словами, звонко смеется и машет левой рукой в сторону. — Ах, аллах всевышний, что бы ему наделить Зуракан хотя бы каким-нибудь отросточком, каким наделил многих на свете… А-ха… ха… ха… что я, старая дура, говорю?! Силы ей не занимать стать, что у любого джигита. Могла бы, как древние богатыри, пойти на врага с пикой наперевес. Боже! Да она бы смогла тигров сражать секирой. Но женщина, которую бог не наделил этим отросточком, остается белоушей женщиной и обречена сидеть у домашнего очага, если б даже сила в ней бушевала, как море…
Она давно перестала бранить Зуракан. Стоило раньше Зуракан допустить малейшую оплошность, как байбиче вскакивала с криком: «Где твои глаза? Или у тебя не глаза, а пятпо от болячки?»
— Ах, дитя мое, ведь я просила тебя быть поосторожней, — вот самое большее, что позволяет она себе.
Видя, как присмирела Букен, Зуракан порой сама одергивает себя, дает мысленно обещание быть поосторожней и поаккуратней. И все же какое-то внутреннее чувство порождает в ней отвращение к байбиче. Как падающая с вышины неведомая тень застит человеку солнце, так от поступков и речей байбиче веяло на Зуракан необъяснимым скрытым коварством.
И когда байбиче чересчур уж растроганным голосом засыпает ее ласковыми словами, горечь и досада вскипают в ее груди, словно спрятавшаяся в щели белая змея вдруг зашипела на нее. Предчувствуя недоброе, женщина ночами шепотом увещевает мужа: «Уходить нам надо от этой ведьмы, пусть даже она посулит насыпать мне полный подол добра». Но Текебай продолжает преклоняться перед Букен, словно перед Умай-эне, и, дрожа со страху от подобного кощунства, умеряет ее пыл.
— Не говори так… Духи моих родителей покарают нас, если ты будешь говорить недоброе о байбиче. Я готов своей дурной башкой рыть землю для байбнче, коль она так чтит дух моих родителей, а к нам относится, как к своим детям! И если ты, жена, хочешь себе счастья и добра, никогда не говори о ней плохо. Куда мы денемся? Попробуй уйди, если ты такая храбрая! Ее проклятия не дадут тебе и шагу ступить. Нет, не хочу я платить злом за ее хлеб-соль!
Слушая попреки мужа, Зуракан и сама колеблется: «Может, в самом деле подохну я от проклятий байбиче? Недаром люди говорят, у нее бородавка на языке…»
Когда же обида перехлестывает через край, когда в груди закипает гнев, батрачка исполняется решимости и забывает о силе проклятий Букен… «Будь что будет, пусть считают, что я забыла стыд, рехнулась, взбесилась, спятила с ума. Нет, не перестану я досаждать им!»
Зуракан говорила, что думала, во всеуслышание, без обиняков, смеялась громко, раскатисто, не слишком стесняясь старших и младших, словом, вела себя, как развязный джигит, а не как приличествовало скромной молодой женщине. Иной раз, идя с родника, торопливо ставила на землю полные ведра и, подбежав к играющим мальчишкам в кости, забирала у них поставленные на кон альчики.