Дело не в том, что я так уж стремился на выручку своему нанимателю. Наоборот, я надеялся, что этим мне как раз не придется заниматься – во всяком случае, в ближайшее время. Это его проблемы, не мои. Сейчас, когда Орро выбыл из игры, безразлично – на час-другой или навсегда, мне следовало получить ответ на принципиальный вопрос. А именно: могу ли я оставить эту затею и убраться восвояси или же, поскольку задача пока еще не решена, мне прикажут заменить собой выбывшего, стать Орро и довести дело до конца? То есть, выступить полномочным представителем инской стороны в переговорах, которые мы должны были провести и завершить в нашу (в первую очередь Ины) пользу, иного исхода просто не могло быть.
Я достаточно обоснованно предполагал, что людям наверху нет никакого дела до того, что я не специалист в таких играх, что мое дело – язык, не более того; с точки зрения начальства, раз уж я участвую в деле, значит, мне и продолжать его. Такой оборот ясно просчитывался; тем не менее, сейчас я был обязан сообщить о случившемся и, если меня оставляют, затребовать поддержку – человека, который будет играть при мне ту роль, какая была отведена мне при Орро, затем сочинить для «Многих» удобоваримую легенду, объясняющую, почему мой переводчик выбыл из строя, а наверх помимо просьбы о помощи доложить: как, почему, при каких обстоятельствах и в какой степени сгорел Орро. Потому что сообщить об этом на Ину и решить с ними вопрос – подберут ли они нового представителя или доверят вести это дело мне – могло только мое начальство.
Да, но пока все содержание моего доклада выразилось бы в таких словах: «Ничего не знаю». Такие донесения не любит ни одно начальство на свете, и это понятно. Я обязан был знать. И узнать хоть что-нибудь, получить хотя бы косточку, на которую уже сам постарался бы нарастить толстый слой мяса, я мог опять-таки только из этого текста, будь он трижды проклят. А вернее, будь прокляты немые знаки, блистательно в нем отсутствующие.
Так или иначе, доложить нужно было сразу. А отсутствие информации замаскировать такой формулировкой: «Подробности происшедшего сообщу в ближайшее время». Пусть думают, что этих подробностей у меня такая куча, что нужно прежде в них разобраться, систематизировать, сделать ту работу, от которой само начальство всегда уклоняется – и как правило успешно. Только так я и могу поступить.
Пришлось потрудиться, осторожно снимая пыль с клавиатуры вневременной связи (пыль, к счастью, лежала на крышке, а не на самой клавиатуре), затем еще более осторожно смахивая ее с монитора и, в последнюю очередь, с плоской коробки кодировщика. Шлем, к счастью, хранился в выдвижном ящике, и пыли на нем собралась самая малость, да и то снаружи. Стул я просто положил набок и пару раз поддал по нему ногой, так что наслоения переместились на пол, образовав кучку.
Поднял его, уселся и стал настраиваться на нужный мне вектор. Прошло без помех. Я, убедившись в том, что канал установился, отбарабанил сообщение, закодировал и вышвырнул; последнее заняло чуть меньше секунды. Еще через секунду получил квитанцию. Теперь надо было ждать, по моей прикидке, от получаса до часа: тексты от начальства всегда составляются без спешки, обсуждаются и согласовываются. Ладно, это дает мне возможность заняться, наконец, поисками черной кошки в темной комнате.
Если только это кошка. А не блоха: она ведь тоже черная.
Но подозреваю, что вам уже надоели мои постоянные упоминания о деле, которым я и дальше буду (или не буду?) здесь заниматься – без объяснения: в чем же, собственно, это дело заключалось и зачем мы с Орро оказались здесь? То есть я, собственно, попал сюда потому, что ему понравился переводчик. Ну а он?
Видимо, надо сказать об этом хоть несколько слов.
Глава 8
Все это дело с самого начала было каким-то, туманным, скажем так.
Впрочем, трудно было и ожидать чего-то другого. Поскольку все исходило с Ины, а Ина всегда была миром закрытым. Хотя тамошние власти и старались произвести впечатление готовности к сотрудничеству. На самом же деле даже лучшие разведки населенной Галактики никогда толком не могли сказать, что на самом деле там, на Ине, происходит и чего, наоборот, не делается. И хотя инская промышленность на галактическом рынке была представлена достаточно широко, достоверной информации об уровне ее закрытых отраслей ни у кого не было – и это все знали, хотя вслух и отрицали. То же самое правомерно и для инской науки, которую смело можно было уподобить айсбергу, открывающему для взгляда разве что одну десятую часть своего объема. Меня, откровенно говоря, все это не очень волновало, поскольку, кроме инского языка, для меня на этой планете не оставалось ничего интересного, разве что еще юношеские воспоминания.
Поэтому достаточно необычным и совершенно неожиданным для больших миров, в частности для Терры (я имею в виду, конечно, правительство, которое только и было в курсе происходившего), оказалась сугубо конфиденциальная просьба инской власти о помощи в некоем деликатном деле. А для того чтобы Терра восприняла эту просьбу всерьез, инам пришлось ввести мое правительство в курс дела.
Из их объяснений следовало, что на Ине было похищено нечто считавшееся едва ли не самой большой национальной драгоценностью, и речь шла о том, что его, это «нечто», следовало отыскать и любой ценой вернуть владельцам, то есть тому же инскому правительству.
Это было очень интересно хотя бы потому, что до тех пор никому и нигде не было известно о том, что на Ине существует какой-то предмет, чья ценность для этого государства является столь значительной. От потерпевших, естественно, попросили объяснений: что же это такое и с чем его, как говорится, едят?
Ответ был еще более неожиданным, настолько, что в него поверили как-то не сразу. Однако другой информации о похищенном просто не существовало, так что сказанное инами пришлось принять на веру.
А рассказали они вот что. Оказывается, шесть лет тому назад (речь идет, как вы понимаете, об условных или конвенционных годах, совпадающих с терранским исчислением) легкий крейсер инского Флота Простора, патрулировавший, как ему и полагалось, район сопространственного входа-выхода, что являлся ближайшим к Ине, и производивший досмотр проходивших через этот район судов, выудил из пространства нечто непонятное. А именно – шарообразный предмет тридцати двух сантиметров в диаметре. И это было единственным, что можно было сказать о находке более или менее уверенно. Все остальное непременно начиналось с отрицания «не». То есть, предмет не был (насколько можно было судить по внешнему осмотру) ни металлическим, ни пластиковым, ни композитным, ни органическим, а также не принадлежал к царству минералов. Было высказано предположение, что это – какая-то сверхплотная плазма или вообще каким-то образом суперконцентрированное поле. Но ни одну догадку нельзя было ни подтвердить, ни опровергнуть, поскольку шар нельзя было проанализировать ни одним из известных способов. Он никак не откликался на сперва очень робкие, но чем дальше, тем более решительные попытки заглянуть в него каким угодно образом. Пытались разглядеть на просвет, но любое просвечивание констатировало лишь, что шар был монолитом, ничего в себе не содержал, кроме себя самого, и все. Пытались определить его массу – и получили совершенно недостоверный, и тем не менее реальный результат: масса шара равнялась нулю. Вот так, хотите верьте, хотите нет. При этом шар никак не возражал против порою слишком уж нервного обращения с ним. Он, так сказать, никак себя не вел. Под конец стали уже пытаться его разрезать, разрубить, распилить – шар не возражал и не сопротивлялся, позволял режущему инструменту углубиться в себя – но разреза не получалось, целостность шара мгновенно восстанавливалась, сколько ни кромсай его. Тогда воспользовались лезвием шириной в полметра, чтобы у двух ожидаемых полушарий не оставалось ни единой общей точки. Но и тут ничего не получилось: едва инструмент довел разрез до конца, оба полушария соскользнули с него и вновь объединились, ни следа от разреза не осталось. Пытались удержать полушария на месте – тщетно: вещество было каким-то суперскользким и, кстати, оказалось и необычайно пластичным: шар выскальзывал в любую щелку, словно был даже не жидким, а сверхтекучим. И в то же время не проявлял никакого желания удрать, освободиться, вообще как-то поступить– хотя уже многие стали считать находку живым существом, какой-то неизвестной нам формой жизни.