— Входите, прошу, — предложил Садек и приглашающе показал рукой внутрь.
Суриков вошел и замер, удивленный. Перед ним открылся чистый, ухоженный зеленый двор. Все здесь резко контрастировало с неживой, грязной общественной территорией улицы. К приземистому одноэтажному зданию с верандой — айва-ном — вела выложенная желтым кирпичом дорожка. По ее бокам круглились аккуратно постриженные кустики туи. Слева от дорожки блестела поверхность дворового водоема — хауза. Справа густел сад — стояли яблони, абрикосовые деревья, гранаты. Пахло свежестью и сохнущим сеном.
— Красиво у вас, — сказал Суриков. — Даже воздух иной.
Он остановился и вдохнул полной грудью;
— Здесь все сделано своими руками, — сказал Вафадаров гордо. — Десять лёт отец потратил на дом. Я как мог помогал. Братья. А вот и сам папа.
Из-за дома на дорожку вышел старик. Седобородый, с лицом выразительным, словно вырезанным из дерева, — крупные морщины, резко очерченные глазницы, крутые скулы придавали ему скульптурную монументальность. Старик двигался прямо, и Суриков почему-то подумал, что некоторым полковникам, чьи кителя не сходятся на животах, стоило бы позавидовать такой выправке.
— Салам, уважаемый, — протягивая обе руки гостю, произнес хозяин. А когда услыхал ответ, произнесенный на таджикском, глаза его засветились удовольствием. — Если бы вы, уважаемый, знали, какое наслаждение ощутило ухо моей души, вкусив сладость ваших приветствий на родном языке, вы бы не заставили меня столь долго ждать радостной встречи и пришли пораньше.
Суриков понял тираду как желание старика испытать, чего стоят языковые познания гостя, и принял вызов. В свое время, говоря полковнику Лосеву, что изучил язык за годы службы на заставе, Суриков умолчал о причастности к делу красивой женщины. Именно с ней, учительницей таджикской литературы, он осваивал тонкости чужого красивого языка. И теперь счел возможным показать свою способность к восточному красноречию.
— Благодарю вас, мухтарам, — обратился Суриков к хозяину дома и прижал руку к сердцу. — Но, пожалуйста, не произносите больше похвал. Аркан удовольствия может оказаться сильнее моей слабой воли, и я не уйду от вас, забросив дела, забыв о долге.
Старик засмеялся весело и открыто. Глаза его лучились радостью.
— Э! — сказал он по-русски, обращаясь к сыну. — Где ты отыскал поэта, которого мы до сих пор не знали? Тебя обманули, Садек, он совсем не из милиции.
Напряженность, которая держала Сурикова с утра, мгновенно улетучилась. Внутри стен этого дома он ощутил тепло доброжелательности, которое располагало к дружбе. Они пообедали, съев по глубокой тарелке шорбы — наваристого острого супа, по шампуру кебаба — мяса, запеченного на огне, приправленного пряностями и зеленью. Потом, отдыхая, пили чай вприкуску с изюмом, который хозяйка подала на большой керамической тарелке. За обедом о делах не говорили. И лишь потом, когда хозяин дома, пожелав молодым успеха, ушел отдохнуть, Суриков изложил суть дела, ради которого приехал в Кашкарчи. Садек слушал, не перебивая, не переспрашивая, не задавая вопросов. И лишь когда Суриков предупредил об осторожности, с какой следует распутывать клубок, Садек изрек:
— Это точно. Что-что, а концы обрезать здесь умеют. Чисто. Всегда хирургически.
— Когда вы готовы начать? — спросил Суриков.
— Как только прикажете.
— Тогда берите на себя Локтева Виктора Ивановича. Надо выяснить о нем все, что можно. Имущественное положение, круг знакомых. Но все это надо делать гонко.
— Сделаю.
— Не обижайтесь на вопрос: с чего начнете?
— С адреса, — сказал Вафадаров. — Составлю списочек человек на шесть. Пока Маргарита Сергеевна в адресном будет их готовить, между делом сам найду адрес Локтева.
— Для чего список? — спросил Суриков испытующе.
— Чтобы о нем немедленно доложили Бобосадыкову.
— Так уж и немедленно, — усомнился Суриков. — Дел у вашего шефа нет поважнее…
— Может статься, есть. Одно из них — быть в курсе, чем вы заняты.
— Чтобы доложить в райком Утежану Бобоевичу?
Вафадаров махнул рукой.
— Это не самое главное. По-моему, и Бобосадыков и Уте-жан Бобоевич одинаково докладывают обо всем еще кому-то.