У моей ненависти к компьютерам есть масса причин, но свое самое вопиющее преступление, на мой взгляд, они совершили против моей сердечной приятельницы, пишущей машинки. Казалось бы, в демократическом государстве всем должно найтись место, но компьютеры не успокоятся, пока мне не придется рвать свои рубашки на ленты, а замазку варить в ванне. Их цель — сослать «Ай-Би-Эм Селектрик II» в музей устаревших письменных принадлежностей — в одну витрину с гусиным пером и кремневым топором. Компьютеры рвутся к тотальной власти. Их нужно остановить.
Когда мне говорят, что я похож на меломана, все еще вздыхающего по записям на бобинах, я отвечаю: «У вас есть бобины? Дайте посмотреть!» Если честно, то в магнитофонных бобинах я вообще не разбираюсь, но стараюсь проявлять солидарность со всеми, кого обездолил прогресс. Компьютер мне ни к чему — и мне неважно, что он может подсчитать количество знаков или переставить абзацы. В отличие от слабого шороха пальцев по пластмассовой клавиатуре, звон и грохот пишущей машинки создает ощущение, что ты действительно творишь, создаешь что-то из ничего. На исходе неудачного дня, вместо того чтобы оплакивать свой виртуальный неурожай, я всегда могу взглянуть на полную мусорную корзину и сказать себе: пусть я ничего не достиг, но хотя бы загубил несколько деревьев.
Если меня вынуждают надолго уехать из дома, я беру пишущую машинку с собой, и мы вместе подвергаемся унизительной процедуре проверки на рентгенодетекторе. Меж тем как лэптопы весело катят по транспортеру, мне приказывают отойти в сторонку и открыть сумку. По мне, пишущая машинка — самая обычная вещь, багаж как багаж. Но поскольку в современном мире она не в чести (не у дел), смотрят на нее косо. Можно подумать, я везу с собой старинную пушку.
— Это пишущая машинка, — объясняю я. — На ней печатают жалобы в администрацию аэропорта.
Тут охранники пробуют ударять по клавишам — сначала тихонько, потом со всей мочи, и мне приходится объяснять, что слова не появятся, пока не включишь вилку в розетку и не вставишь лист бумаги.
Охранники качают головами и советуют мне поскорее переходить на компьютер. Это их работа — нарядившись в мешковатую форму, переминаться с ноги на ногу и учить тебя жить. Ту же самую фразу я слышу вечером, когда в дверь моего номера стучится коридорный. Соседи, у которых на полную катушку включены телевизоры, пожаловались на шум моей машинки, и коридорный пришел меня приструнить. Послушать его, так можно подумать, что я бью в литавры. По большому счету, машинка вовсе не так страшно грохочет, но пререкаться бесполезно. — Послушайте, — говорит он, — пора вам переходить на компьютер.
Как-то не по себе становится, когда два раза за день люди в дурацких фуражках берутся тебе советовать, как ты должен писать. Чем больше на меня давят, требуя освоить компьютер, тем решительнее я сопротивляюсь. Один за другим все мои друзья бросили меня. «Как же я тебе напишу, если у тебя нет электронного адреса?» — спрашивают они.
«Неужели без компьютеров и жить уже нельзя?» — бормочу я. Я думал, что могу положиться хотя бы на кровных родственников, но сестра Эми поразила меня в самое сердце, притащив домой карамельно-розовый лэптоп. «Я только проверяю письма», — сказала она. Такие слова — и от нее! Меня начало мутить. «Да нет, это забавно, — продолжала она. — Люди шлют всякую всячину. Вот погляди». Она нажала какую-то кнопку, и на экране появился голый мужчина, лежащий ничком на ковре. Волосы у него были с проседью. Руки заломлены за дряблую спину и скованы наручниками. В комнату вошла женщина. Ее лица мы не видели — только ноги и ступни: гигантские, какие-то чудовищные, затиснутые в остроносые туфли на высоких, тоненьких шпильках. Человек на ковре пошевелился, и, когда обнажилась его мошонка, женщина оживилась — точно увидела лысеющую от старости мышь, которую давно уже пытается прикончить. Она наступила мужчине на яйца носками туфель, а потом вонзила в них каблуки. И долго-долго, не зная пощады, топталась; когда мне показалось, что она вот-вот уймется, у нее открылось второе дыхание и все началось сызнова.